Том 3. Чёрным по белому
Шрифт:
Во имя чего-же, во имя какого великого стимула совершил я то чудо, о котором хочу рассказать?
Да во имя лени!
Иногда по ночам невыносимая жажда терзает меня, но я не утоляю ее, потому что для этого нужно сбросить одеяло и подойти к стоящему на подоконнике графину с водой. Самое ненасытное честолюбие можно было бы удовлетворить, начав работать, как следует — я не желаю этого. Я лишался любви самых красивых милых женщин только потому, что не отвечал на письма, или валялся по целым вечерам
Вот что такое моя лень. Ненасытная, она поглощает все — голод, женщин, карьеру.
Директор правления, уполномоченный вести дела нашего общества — Мигасов — наводил на меня холодный, тупой, длительный ужас.
Дела, которые поручались мне, плелись сзади всех, как старые искалеченные лошади, и я оттягивал всякую пустяковую работу до самого последнего момента.
Нельзя сказать, чтобы я наслаждался покоем в первые, сравнительно безопасные, моменты украденного времени. Все время передо мной стоял грозным видением будущий директорский выговор, но я тянул час за часом, бродил тоскующим взглядом по потолку, читал столбцы старой газеты, в которую были обернуты корешки порученных мне громадных бухгалтерских книг, высчитывал, сколько букв в слове «двадцативосьмимиллиметровый» и, вообще, развлекался как мог, вместо самого простого — исполнения порученной мне работы.
И все время тупая тоска сжимала мое сердце, тоска ожидания, что вот-вот грянет условный звонок из директорского кабинета, звонок, от которого сердце мое медленно переворачивалось и ползло вниз в холодное море предстоящего ужаса — и я должен буду с бьющимся взглядом предстать пред спокойные стальные глаза грозного директора.
— Готово?
— Что, Арсений Михайлович?
— То, что я просил.
— Н… не совсем. Я половину только сделал.
— Да? Очень жаль. Ну, Что ж делать. Дайте ту половину, которую вы сделали.
— Первую?
— Да.
— Я первой еще не сделал. Занялся было, второй…
— Э, черт! Ну, давайте вторую половину.
— Вторая… половина… не совсем… готова…
— Наполовину готова?
— Д… да… Кажется.
— Дайте четверть! Дайте восьмушку, но что-нибудь дайте-же, черт возьми!..
— Я вам… завтра… приготовлю…
В эту минуту я сам себе был жалок и противен. Директор с омерзением смотрел на мое растерянное, подобострастное лицо и говорил:
— Когда мы, наконец, от вас избавимся?
— Я не мог найти отчета за прошлый месяц… Я искал…
— Потеряли да? Вы бы через газеты публиковали…
Чтобы заслужить его расположение, я делаю вид, что меня одолевает припадок смеха, вызванного его остротой, но он брезгливо машет рукой и говорит, постукивая согнутым пальцем о толстый карандаш:
— Идите! И если не сделаете через час, — можете уходить на все четыре
Я вылетаю из кабинета… Ффу!
Мои толстые, громадные бухгалтерские книги я вел так, что весною в них записывался только ноябрь, а осенью, на страницах с надписью «дебет» и «кредит» — расцветали подснежники и журчали весенние ручейки, извиваясь между красными толстыми линейками.
И при этом, мне иногда приходилось работать ночами, потому что я никогда не работал днем, причем надо мной все время висело изгнание, скандал и насмешки.
И все я приносил ей — могущественной Богине Лени, на ее жертвенник.
…Я стоял, почтительно изогнувшись перед директором:
— К сожалению, я не успел вас выгнать, как вы этого заслуживаете, — завтра я уезжаю в Петербург в главное правление и на моем месте будет второй директор правления Андрей Андреич Грызлов. Думаю, что вы не удержитесь при нем и трех дней. Вылетите, как авиатор.
Я отдал ему последнюю дань. Захихикал, осчастливленный милостивой директорской шуткой; постоял, ожидая, что он хоть на прощанье протянет мне руку; но встретившись с ним взглядом, торопливо поклонился и выбежал из кабинета.
— Влетело? — осведомился кассир.
— Ему от меня? — пожал я плечами. — Бог с ним, не особенно.
Эту ночь я не спал совсем. Думал. А утром пришел на службу и, раскрыв для вида какую-то книгу, погрузился в ожидание нового директора.
Мой план, который родился в бессонную ночь, был безопасен; в случае, если бы он провалился, я «вылетел»-бы немедленно, а если им совсем не воспользоваться, я вылетел бы дня через три. Что такое три дня в нашей длинной монотонной жизни?
Но я совершил чудо.
Едва этот новый таинственный директор позвонил у подъезда и, раздевшись, вошел в кабинет, я встал с места, захватил кое-какие бумажонки и, сделав товарищам предостерегающий жест, бодро пошел в самую пасть льва.
— Тссс! — сказал я. — Прислушайтесь к нашему разговору.
Передо мной стоял высокий человек, с черной окладистой бородой, орлиным носом и сдвинутыми черными бровями.
Я схватил его руку, крепко пожал ее и, не давая новому директору опомниться, заговорил со снисходительной улыбкой:
— Новый коллега? Очень приятно. Кажется, Андрей Андреич? Старина Мигасов много говорил мне о вас. Частенько толковали мы с ним… Садитесь!.. Ну, Что ж, послужим, послужим! Народ мы мирный, хороший, и я, уверен, вы нам понравитесь. Ну, расскажите же что-нибудь о себе? Холосты? Женаты?
— Холост! — сказал он, ошеломленный потоком слов.
— Как холост? Неужели? А дети есть?
Он засмеялся.
— Дети? Откуда-же дети?
— А-а, плутишка, — лукаво погрозил я ему пальцем. — Покраснел… Мы вас тут женим, хотите?