Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Шрифт:
Все же нашелся: вдруг выпрямил плечи; теперь, когда стены слетели со стен и когда обнаружилось, что в этом грунте пещерном нет помощи, что происходит тут встреча двух диких зверей (носорога и мамонта), надо надеяться только на орган защиты: кто бьется — клыком; кто — бьет рогом; кто — силою мысли; он вспомнил, что силою мысли свершилось в веках обузданье гиббона; и — встал человек; он — надеялся, что, в корне взять — (нет, на что он надеялся!) — силою мысли и твердостью воли: он сам продиктует
— В корне взять, — взрявкнул он, — я уже ждал вас; меня, дело ясное, — не удивите: я знаю, что жил в заблуждении, думая: — он усмехнулся, — служенье науке-де знак объективный служения истине, гарантирующий, в корне взять, частную жизнь; я — ошибся, — подшаркнул с иронией, — думая, что ясность мысли, в которой единственно мы ощущаем свободу, настала: она в настоящем — иллюция; даже иллюзия — то, что какая-то там есть история: в доисторической бездне, мой батюшка, мы, — в ледниковом периоде., где еще снятся нам сны о культуре; какая, спрошу я, культура, — когда вы являетесь эдаким способом, как, извините меня, как мера…
— Я ж — тебя: ты — у меня!
Выговаривая этот бред, стал заикой Мандро в первый раз: не легко ведь ударить «светило науки», которое сам уважаешь, вот этой вот самой своею рукою. Размахнулся было, да не мог хлестануть.
Задрожали, как будто играли в дрожалки: профессору быстро припомнилось, как он забросышем рос; и под старость забросышем стал; вот — забросился здесь негодяю ужасному в лапы, за что же? За то, что трудился весь век, что Россию он мог бы прославить открытием?
Сжалось сердце от жалости, — невыносимой, — к себе самому!
20
Под шипением Грибикова карлик праздновал труса. душа — ушла в пятки; и — не попадал зуб на зуб.
С того самого мига, как карлик вернулся домой, — поднялось это: Грибиков — кекал:
— Ах, — шитая рожа ты! Чортовой курицей спину выклеивал:
— Вязаный нос!
Приседал с сотрясением, вытыкнув палец:
— Мой чашки! Гнал в кухню:
— Поставь самовар! Выхихикивал:
— Да, Златоуст кочемазый какой отыскался!
— Кащенка паршивая, — воздух разгребывал.
— С эдакой рожей, — куриного запою скреб он, — сидят под рогожей.
За боки хватался:
— Я вот что скажу тебе: знай себе место!
И пальцем указывал карлику место: и место как раз приходилося рядом с… ночною посудой.
— Чего под чужие заборы таскаешься?
— Выскочил, тоже, — оратель!..
— С своей араторией!
— Я, мол, без носу… Роташку с подфырком сжимал:
— Не свиными рылами лимоны разнюхивать!..
— Тоже!..
— Про рай разорался!..
Таскался за карликом:
— Живо!
— Не спи.
—
— А в полиции скажут — что? Тут же давал объясненье:
— Крамолой занялся?
Раздался звонок: Вишняков.
Не дав слова сказать, — на него опрокинулся Грибиков: так разгасился, что даже не спрашивал, ради чего он явился, в часы, когда добрые люди уже высыпаются.
— Вы-то чего? Чего чванитесь?
— ?
— Вздернули к небу крестец и по этому поводу забарабанили, взявши литавру, как нехристь какой?…
— Вы напрасно: я взял ту литавру взывать о спасенье: имеющий уши да услышит.
— Крещеный вы? А?
Но, заметивши, что Вишняков не в себе, — любопытствовал:
— Вы — косомордый — с чего же? Лица на вас нет!..
Вишняков — так и так: «енерал» над бумагами сидоровою козою махает; и тряпки кусает; тут Грибиков впал в рассуждение.
— Вы больше бога не будете: милостью он, милосердый, богат; а зазнаев — карает, захочет — пупырыш не вскочит; чего суетитесь? Пошли бы вы спать; захотели с уставом своим в монастырь позвониться чужой; позвонитесь, — с квартиры под ручку вас выведут; и — справедливо: не суйтесь!
И свел рассуждение это к литавре. На что Вишняков возразил:
— Вы скажите, что есть человек?
— Человек? — потрепал бородавочку Грибиков, — вот что он есть: — поглядел на свой палец, — стоят тебе вилы; на вилах-то — грабли; на граблях — ревун: на него сел — сапун; под ним — два глядуна; на них — роща; а в роще-то, — карле кивнул с подмиганцами, — свиньи копаются.
Палец понюхал.
— А я вам скажу, — Вишняков своим чтеческим голосом вышипнул, — тот человек, кто других выручает.
Словами взопрели; и долго решали: идти, не идти на квартиру профессора; и — поднимать ли Попакина, или оставить до утра дознанье, зачем «енерал» ни с того ни с сего заскакал с обтиральною тряпкой в зубах среди пыли и всякой бумаги; совет — не соваться к профессору (еще и выведут) явно созрел в уме Грибикова после зимнего странствия с книжками в эту квартиру, ведь взяли под ручки и — вывели, слова не давши сказать:
— Я лет двадцать на эту квартиру гляжу: нагляделся. Все то, что случается там, мне весьма непонятно.
А все же, надевши картузик и карлу под мышку, — пошел Вишняков: карлик праздновал труса: душа ушла в пятки; а Грибиков только качал головой:
— И куда вы такое идете, — на этих на ножках? Совсем паучиные ножки у вас!
Побежали через двор, точно земли горели под пятками; Грибиков вслед им глядел, рот разиня, глазами захлопав, руками во тьму разводя.
Впрочем, тьма прояснилась: петух там пропел.