Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Шрифт:
Взглянул гробовыми глазами, вторыми, — сквозь первые, глупо совиные; и, поперхнувшись дымком, клокотал горловым, изнурительным кашлем:
— Кха-кхо!
Отразилось в лице что-то горклое; и показалось, что в дряхлости он превратился в гориллу.
Профессор подумал:
«Да, да-с: человек с изворотливой совестью он».
И — испытывал страх; между нами сказать, — наводил уже справки о нем: вспоминалися толки о том, что Мандро позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой, даже — причастен к содомовским грехам; разогнать подозренья — итоги бессонных ночей и, быть может, кошмаров —
Они укрепились, когда за спиной у Мандро, из открытых дверей, сквозь диванную он заприметил кусок кабинета, — глубокого, синего, очень гнетущего тона, какой он уж видел; но — где? В подсознаньи, где желклые, желтые краски обыденной жизни съедалися пламенем?
И — пламенело пустое, кричавшее, красное кресло оттуда.
Уж подали чай и ликер на золотенький столик с фестонами; чашечку тихо поставил лакей перед ним (на фарфо-оовой чашечке — розаны бледно-брусничного цвета); Мандро предлагал «пралинэ» [75] :
75
Пралине— вид кондитерского изделия.
— Благодарствуйте!
— Нет? я — возьму: я — такой сластоежка!
Боднулся отчетливо вычерченными серебристыми прядями, точно рогами; профессор, при этом движеньи, которое вспомнил, схватяся за львиные лапочки кресла, почти привскочил, чтоб бежать: будто тут перед ним не Мандро, а горилла сидела.
Все — вспомнилось!
— Что с вами?
— Так-с — ничего-с!
Вот что — вспомнилось: утро — холодное, первое после жаров (это было полгода назад); в желтом доме, напротив, в окне, вместо Грибикова, — черно-синие баки торчали такие вот точно!!
— Я думал, что вы…
— Мне — пора-с!
Тут профессор, вскочив с быстротой подозрительной, шаркнул, ткнув пальцы: Мандро тоже встал, изгибаясь затянутой позою, найденной в зеркале: и с перекошенной злою гримасой склонил седорогую голову, сжав крепко пальцы и склабясь над ними: как будто кусал эти пальцы; профессор же коротышем: не в ту дверь!
— Не сюда: вот — сюда!
Эдуард Эдуардович жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий); массивный, финифтевый перстень рубином стрельнул.
И втроем — побежали: втроем очутились — в передней, в коврах, заглушавших пришлепочки эхо к раздельным хлопочкам шагов; уж профессор просунулся в шубу; неясно он видел (очки запотели): лежит размехастая круглая шапка его.
Цап ее на себя!
В тот же миг оцарапало голову что-то: из схваченной шапки над ярким махром головы опустились четыре ноги и пушистый развеялся хвост: этой шапкой взмахнувши, — ей в землю!
Пред нею раскланялся он:
— Извините-с — пожалуйста-с! Шапка же стала…
— Ах, чорт дери: Васенька! Стала котом!
Изогнув свою спину дугой, она бросилась в глубь коридора: кота вместо шапки надел!
Подбегающий с шапкой лакей, фон-Мандро и Лизаша стоявшие с ртами раскрытыми, чтобы не лопнуть от хохота остолбенели, когда, не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти
— Забавная-с штука-с: да, — да-с!
И, схвативши коричневокожий портфель, побежал катышем прямо в дверь.
23
Плевком, стертым прохожими, пал из подъезда и быстро пустился бежать, волоча свою шубу в прохожих; да — под-тепель; да, косохлесты дождя: полуталый ледок, слюноте-ки — какая-то каша, какая-то няша; размокропогодилось и распространилось лужами, заволдырились пузырики; да, — пережуй снегов.
Дроботала пролетка.
— Tapвpoe… pфe-pфe… старарое-старое… Тар-тар-тар! Тартары!
— Как-с?
— Что-с?
Да, да — в подсознаньи стояло: еще накануне тот сон, будто Грибиков фукнул из форточки — пырснули прахом года многолобых усилий; и вот через день — в этой форточке встал: фон-Мандро…
И сейчас же ответил себе он, что — дичь: поглядел чернобакий какой-нибудь; ведь не один фон-Мандро носил баки; окошко захлопнулось; был — листочес, сукодрал, древоломные скрипы.
Тогда начинался холодный обвой городов…
Вот и площадь: лавчонки, кирпичный чай в плитках; и — вывеска: «Белоцерковски й-Г усятинский — Овощи».
Моську едва не зашиб; тут какая-то дама обиделась:
— Экий нахал: куда прете?
Хотя и надел он кота, над собой подшутивши, — какие там шутки; и шел с разгромленьем во взгляде, с разгрязом в сознанье средь течи людской, многорылой, ошибшись од-в переулком и думая, что — Табачихинский (шел Гнилозубовым); дом шоколадный, лицованный плитами, с глянем с подъездом из тесаных серых камней и с абаками желтых колонн; да, и — дворик квадратный; квадратные стены; квадратные пространства сознанья; как их осознать? Ведь сознание — круг; квадратура — поверхность фигуры, в квадрат обращенной; задача, увы! — не решенная; да-с; осознать обстоянье — решить не решенное; и — в квадратурах запутался; не осознал обстоянья:
— Кого вам?
И дворник с метлой — перед ним; не на тот двор попал, хотя то же проделал он: по переулочку счетом пятьсот сорок девять шагов; лишь одно — в переулок не тот он свернул; тут — чужое; у тумб разыгрались мальчишки; потаск между ними веселый пошел; ворошился людьми переулок; дождило пустым пустоплюем кропившего жолоба; клок из тумана висел в нависающем исчерна-сизом и исчерна-синем прихмурьи, откуда рвануло струей ледяною.
В чем дело?
Мандро!
Если б мог осознать впечатленье от звука «Мандро», то увидел бы: в «ман» было — синее: в «др» — было черное, будто хотевшее вспомнить когда-то увиденный сон; «ман» — манило; а «др» —? Наносило удар.
— Да, удар — над Москвой!
Что такое сказал он, совсем неожиданно; и — осмотрелся: проперли составы фасадов: уроды природы; дом — каменный ком; дом за домом — ком комом; фасад за фасадом — ад адом; а двери, — как трещины.
Страшно!
Свисает фасад за фасадом под бременем времени: время, удав, — душит; бремя — обрушится: рушатся старым составом и он, и Москва, провисая над Тартаром.