Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Шрифт:
— Эка, — ну-те-ка, — быстрый закид головы выражал непреклонную волю:
— Чудно создан свет!
И превесело дернулся, трубочкой выстукав:
— Все вот — с «авось» да с «небось»: доавоськались.
Набок просел у окошка задорною лысинкой; кстати: при самых ужасных известиях трубочкой стукал о стол он с улыбкою:
— Ну-те же — что: пустячок!
А потом «пустячок» он продумывал — днями продумывал, вытянувшись на диване и похая трубочкой; вновь выходил, взяв
Киерко ей показался живцом: стало как-то уютно: чуть — жутко; чуть — сиверко: Киерко — сиверко: «эс», «эр»; да-да: с-е-с-е-сер. Он щипал бороденку, — такой узкоглазый, совсем светло-серенький — в вырезе светлом оконном, откуда порою бросал только реплики:
— Э, — дешевень!..
— Ну-те, — смерти бояться, — на свете не жить.
— Иностранными — ну-те — словами не жарьте. Бросал поговорочки, дзекая, как белорус: мелочишки, штрихишки в наляпанной быстро картине являли прогноз: непреложный; казалося, что суетун — глубоконек. Сидела задумой внимательной.
Киерко!
6
Все расходились.
Он, выхватив свой чубучок, очень резко приблизился, точно боялся с Лизашею встретиться: точно за то, что она протерпела — реванш его ждал от нее; посмотрели они друг на друга: бровь в бровь; и — глаз в глаз; она — встретила тихо, с большим любопытством.
— Товарищ Харитова мне говорила о вас; ну-те, — книжечки я передал.
Зауютил дымочком и фразой висячей: смешно, жутковато; и — «киерко».
— Ну-те, — читали?
Она отвечала лишь вздергом плеча: распустив свою юбку, из глаз сделав жмурики, села пред ним на диванчике, — ножки калачиком.
— Надо б! Устроил дымарь.
Эвихкайтен вошла; и, задергав плечом, вынул трубочку:
— Вы уж простите меня: старый дымник!..
Лизаша подумала:
— Он же — не стар.
И вторично подумала:
— Что ж это я, — о нем думаю.
Вдруг потянулась к нему папироской своей:
— Закурю уж и я.
Тут невольно заметились Киерке: синие жилочки вспухли на ручках; закрыв свои глазки, пустила дымок: лед был сломан.
Мадам Эвихкайтен, подмазав губу, подсурмив свои брови, — ушла; и Лизаша глядела на небо в окошке: там, где — голубое, все — синее, темное: глуботина, глубина, бездна, пропасть; да, небо — расколото: «богушкою» называла она задушителя жизни.
Дымок облетающий стлался волокнами.
— Ну-те, — верьте: то все — забытное!
И вертко прошелся он, похнувши трубочкой; но — забелела в ответ:
— Нет, оставьте: не напоминайте!
Глаза ее,
— Вы славная все же девчурка! Она на него просияла так жалобно.
— Ну-те, — отец ваш гадыш; вы в «Эстетике» были в сердцах у меня: ну и — что ж? Сами поняли!
Вытянув шею, стрельнула дымочком.
— Вас строй буржуазный зашиб!
Дернул лысинкой — вкривь:
— Мне Анкашин Иван говорил.
— Кто?
— Анкашин, который у вас чистил трубы.
Припомнила свой разговор прошлой осенью — с водопроводчиком о царстве в «там» («сицилисточка, милая барышня, вы»): стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькою огненной; он, заложив свои пальцы за вырез жилета, о вырез жилета бил пальцем.
— Анкашин в контакте с Дергушиным был это время; ну — вот.
Дернул лысинкою — вкривь: моложаво и лихо.
— Я — все о вас знаю.
И вдруг безотчетным душистым лучом — через все — ответила улыбкою Киерко.
— Благодарю!
— Ну-те, — вас сведу к нашим: все — бойкий народ!
И под веко зрачок укатнул: поглядел на нее лишь белком; точно глазом, ушедшим в сознанье, ее уносил он в сознанье; мерцала глазами в открытые бельма; моргнул ей: глазенок, глазок, глаз, глазище!
И снова — глазенок.
— Ну — так: мне — пора.
Цепенела за думой, — с открывшимся ротиком.
Узкобородый, весь серенький, верхоширокую шляпу надел, завертев двумя пальцами тросточку; дверь за собой захлопнул: бабац!
День — не день: варовик; мимоходы: многонько людей; и зрачок как сверчок, заскакал под подтянутым сереньким небом; бежал переулками; пьяница, мимо идущий, стыдяся, — снял шляпу.
— Ведь вот, Николай Николаевич, — в виде каком! Его — хлоп по плечу:
— Ты — свищи, брат, пока тебе свищется; а перестанешь свистунить, — вали: дам книжонку.
И — мимо!
С собрания шел на собрание; был человечек он свальный; где свала людская — там он; или — где-нибудь рядом: сверчит, свиристит и цурюкает, пыхая трубочкой, и — добивается правды.
Морели прохожие; как-то не верилось: осенью этой опять гимназист подремнится, упряжится, взвесит свой ранец и с ранцем по улице пустится; синей фуражкой студент запестрится; провинция бросится валом хорошеньких барышень: курсы — Алферова, высшие, педагогические; в своем доме на Малой Поляне купчиха Арбузова снова утонет в перине.
И — нет!
Будет — плакать по сыне, который в мазурском болоте — погибнет; все барышни корпии защиплют; студент — зашагает с ружьем.