Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе
Шрифт:
— Мое тут мнение вот какое! — вмешался господин Беобахтер, — все это вздор, а нужно — вот… — и махнул рукою сверху вниз.
Хотя последние слова были сказаны особенно мелодическим тенором, но Алексис не преминул возразить своему ученому противнику, сказав, что он не видит, почему непременно — «вот», и что гораздо лучше, если для всех равно отверсты объятия. При этом Алексис размахивал руками и действительно для всех отверзал объятия!
— Так вот вы изволили заметить, — снова обратился Мичулин к Пережиге, — что один чумичка, другой егерь… ну, это понятно: они уж люди такие — ну, и роли по них… А вообще-то
И умолк.
И все гости тоже сурово молчали, как будто никто и не предвидел со стороны господина Мичулина подобного философического вопроса.
— Мое мнение вот какое, — разразился наконец сладкозвучный Беобахтер, — прочь все — вот!..
И на этот раз Алексис, по обыкновению, отозвался, что никак не может понять этого ригоризмаи что гораздо лучше, если для всех равно отверсты объятия.
Но сомнение все-таки осталось сомнением, запутанное дело ни на шаг не подвинулось вперед.
— Так как же вы думаете, Иван Макарыч? — снова навязывался Мичулин. — Это уж вы вот у них спросите, — лаконически отвечал Пережига, закрывая глаза от излишества возлияний, — это им будет лучше известно!
С этим словом Иван Макарыч, а за ним и все гости вышли из-за стола.
Но именинник сильно ошибался, если в числе таинственных «их» разумел и ученого Алексиса.
Алексис, казалось, так сильно желал всякого счастия дорогому имениннику, что от полноты чувства едва мог болтать во рту языком.
— Ты не горюй, друг, — говорил он, обращаясь к Ивану Самойлычу, — ты друг! я тебя знаю! ты смиренный и кроткий — вот!.. вот он так буйный, я знаю, чего он хочет! Да вот, не дадут же тебе ничего! да! вот же назло тебе для всех отверсты объ-я-тия!.. да… объ-я-ти-я…
Наденька села возле него, начала усовещивать, уговаривала, чтоб он был хоть мало-мальски поумнее, но Алексис ничем не трогался, потому что в нетрезвом виде непременно считал долгом пускаться в конфиденции и обнажать догола свою крохотную душу.
— Ты оставь, ты отойди от меня, хороший, милый ты че ловек, — говорил он, вертя головою, — ведь я знаю, что ты про меня думаешь, что и он… вот тот, что от философии-то… я все знаю, да плевать я… Я сам знаю, что глуп, сам это чувствую, милый ты человек, сам вижу… Ну, что ж! глуп так глуп… уж такая, видно, слабая моя голова.
И захохотал, как будто бы и сам от всей души поздравлял себя с тем, что глуп и слабоголов.
Беобахтер, с своей стороны, не возражал ничего, потому что сам чувствовал в сердце приятную веселость и махал рукою уж не сверху вниз, а снизу вверх.
— Да уж ты не скрывайся… ты философ! — продолжал между тем Алексис, — ведь я вижу… я вижу, что ты меня презираешь… ну, презирай! Ведь я сам чувствую, что достоин презрения… дру-у-г! да ведь что ж делать, коли голова-то слаба? голова-то, голова, вот что!..
— Ну, нализался же ты, брат, — лаконически заметил Иван Макарыч.
— А еще барин! туда же барином зовется! — подхватила девица Ручкина.
— Уж какой же барин! — жаловался в ответ Алексис, — барин!.. самому иногда есть нечего — барин. Сапогов нет — барин! Пальто на плечишках изорванное — барин!.. Вот те и барин! да уж я вижу, что ты меня презираешь!.. ты! философ!
И
Наконец девица Ручкина почла долгом увести его в свою комнату.
Уныло посмотрел Иван Самойлыч вслед расходящимся гостям. Он видел, как Иван Макарыч пошел под руку с Шарлоттой Готлибовной, как Алексис, с своей стороны, пошел с Наденькой — тоже под руку… Да и философии кандидат Вольфганг Антоныч Беобахтер поспешно надел шинель и отправился на улицу, вероятно с тем намерением, чтоб пройтись с кем-нибудь — тоже под руку!..
И он тоже шел под руку, но не с Наденькой и даже не с Шарлоттой Готлибовной, а с каким-то бестелесным и чрезвычайно длинным существом, называющимся: «Что ты такое? какое твое назначение?» и так далее, — существом уродливым, которое, несмотря на видимую свою бесплотность, страшно оттянуло ему обе руки.
Разгоряченный вином и горькими мыслями, вышел Иван Самойлыч на улицу. На дворе стоял трескучий мороз, который в Петербурге весьма часто следует за самою несносною слякотью; извозчики, съежившись в клубок, проминались по укатанной дороге и хлопали в ладоши! В окнах высоких домов мелькали огни… Огни эти так гостеприимно манили к себе прозябнувшего и посиневшего на стуже странника, извозчики так тоскливо и вместе недоверчиво смотрели на них. Оборванному и оглоданному всегда кажется, что огонек как будто бы именно на негос особенною приветливостью глядит из окна…
Но Иван Самойлыч не думал ни об огнях, ни об извозчиках. Машинально шел он себе в легкой шинелишке своей, как будто бы вовсе и не чувствовал холода; в голове его было совсем пусто, одна только мысль чудовищно раскинулась в его воображении — та мысль, что у него всего-навсе остался в кармане один целковый, а между тем надо жить, надо есть, надо за квартиру платить…
Но холод все-таки делал свое дело. Как ни закован был Иван Самойлыч в тройную броню неудач и лишений, но не мог не почувствовать покалываний и пощипываний своего привычного друга. Очнувшись невольно, он увидел перед собою огромное снеговое пространство, более похожее на поле, чем на городскую площадь. Посредине поля возвышалось великолепное освещенное каменное здание; у подъездов суетились кареты, сани, возки, кричали кучера и лакеи; там и сям под навесами пылали зажженные костры. А холод между тем щипал лицо, ломил череп, резал глаза; шинелька защищала плохо и скудно…
Вид залитого светом здания сильно расшатал вожделение в окоченевшем теле Ивана Самойлыча; он вспомнил про целковый, бывший у него в кармане, и потом, по какому-то безотчетному побуждению, взглянул на разложенные костры… Костры пылали красным пламенем и далеко по площади расстилали густой и едкий дым…
— Что ж… можно и тут обогреться! — подумал Иван Самойлыч.
Но странная, искусительная мысль блеснула вдруг в голове его; секунду, не более как секунду, стоял он в раздумье; потом вынул из кармана целковый, с ожесточением взглянул на него, и в одно мгновение ока был уж у кассы театра и покупал себе билет в пятом ярусе.