Том 3. Рассказы 1896-1899
Шрифт:
— Что, — засмеялся Промтов, — невыгодно деликатничать-то?
— Увы! — сказал я.
— Ну и прекрасно! Учитесь… Зачем уступать другому то, что тебе выгодно или приятно? Ведь хотя и говорят, что все люди — братья, однако никто не пробовал доказать это метрическими справками…
— Уж будто вы именно так думаете?
— А чего ради я говорил бы не так, как думаю?
— Знаете, ведь человек всегда немножко рисуется, кто бы он ни был…
— Не пойму я, чем вызвал у вас такое недоверие ко мне!.. — пожал плечами этот
— И мне тоже этого хочется… Скажите мне: кто и что вы? — спросил я у него.
Он пытливо посмотрел на меня и, помолчав, сказал:
— Человек никогда точно не знает, кто он… Нужно спрашивать у него, за кого он себя принимает.
— Хотя бы так!
— Ну… думаю, что я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я — широк… Может быть, это неверно. Но на свете есть особый сорт людей, родившихся, должно быть, от Вечного жида. Особенность их в том, что они никак не могут найти себе на земле места и прикрепиться к нему. Внутри их живёт тревожный зуд желания чего-то нового… Мелкие из них никогда не могут выбрать себе штанов по вкусу, и от этого всегда не удовлетворены, несчастны, крупных ничто не удовлетворяет — ни деньги, ни женщины, ни почёт… Таких людей не любят: они дерзновенны и неуживчивы. Ведь большинство ближних — пятачки, ходовая монета… и вся разница между ними только в годах чеканки. Этот — стёрт, тот — поновее, но цена им одна, материал их одинаков, и во всём они тошнотворно схожи друг с другом. А я не пятак, — хотя, может быть, я семишник… Вот и всё!
Он говорил, скептически усмехаясь, и мне казалось, что он сам не верит себе. Но он возбуждал во мне жадное любопытство, я решил идти за ним, пока не узнаю, — кто он? Было ясно, что это так называемый «интеллигентный человек». Их много среди бродяг, все они — мёртвые люди, потерявшие всякое уважение к себе, лишённые способности к самооценке, и живут лишь тем, что с каждым днём своей жизни падают всё ниже в грязь и гадость; потом растворяются в ней и исчезают из жизни.
Но у Промтова было что-то твёрдое, стойкое. Он не жаловался на жизнь, как это делают все.
— Ну что же? Идём? — предложил он.
— Идём!
Согретые чаем и солнцем, мы пошли берегом реки вниз по её течению.
— А вы как добываете пропитание? — спросил я Промтова. — Работаете?
— Ра-аботаю? Нет, я до этого не охотник…
— Но как же?
— А — вот увидите!
Он замолчал. Потом, пройдя несколько шагов, стал насвистывать сквозь зубы какую-то весёлую песню. Глаза его уверенно и зорко оглядывали степь, и шагал он твёрдо, как человек, идущий к цели.
Я смотрел на него, и желание понять, с кем я имею дело, сильнее разгоралось во мне.
…Когда мы вошли в улицу села, к нам под ноги бросилась маленькая собака
— Видите, какая подлая натура? — сказал Промтов, кивая головой на ревностную собаку. — И ведь лжёт она, понимает, что лаять не нужно, она не зла — она труслива, но — желает выслужиться перед хозяином. Черта чисто человеческая и, несомненно, воспитана в ней человеком. Портят люди зверей… Скоро наступит время, когда и звери будут такими же неискренними, как вот мы с вами…
— Благодарю, — сказал я.
— Не на чем. Однако мне нужно пострелять…
На его выразительном лице явилась скорбная мина, глаза стали глупыми, весь он согнулся, сжался, и лохмотья на нём встали стоймя, как плавники ерша.
— Надо обратиться к ближнему с просьбой о хлебе, — объяснил он мне своё превращение и стал зорко смотреть в окна хат. У одной хаты под окном стояла женщина, кормя грудью ребёнка. Промтов поклонился ей и просительно сказал:
— Ненько моя! А дайте ж странним людям хлеба!
— Не прогневайтеся! — ответила женщина, окинув нас подозрительным взглядом.
— Чтоб у тебя в грудях спёрло, суча дочка, — сурово пожелал ей мой спутник.
Женщина взвизгнула, как ужаленная, и бросилась к нам.
— Ах вы…
Промтов, не двигаясь с места, смотрел ей в лицо своими чёрными глазами, и выражение их было дико и зловеще… Баба побледнела, вздрогнула и, что-то пробормотав, быстро пошла в хату.
— Идёмте, — предложил я Промтову.
— А вот подождём, пока она вынесет хлеба…
— Она вышлет на нас мужа с вилами.
— Много вы понимаете, — скептически усмехнулся этот волк.
Он был прав, — женщина явилась перед нами, держа в руках полкаравая хлеба и солидный шматок сала. Молча и низко поклонившись Промтову, она просительно сказала ему:
— Пожалуйте, возьмите, человече божий, не гневайтесь…
— Спаси тебя боже от злого ока, от ворожбы и трясци!.. — внушительно напутствовал её Промтов. И мы пошли…
— Послушайте, — сказал я, когда мы были уже далеко от хаты, — что это у вас какой странный… чтобы не сказать более, способ прошения?
— Самый верный… Если на бабу стрельнуть хорошенько глазами — она примет за колдуна, испугается и не только хлеба — всю мужнину «кишеню» целиком отдаст. Для чего мне просить и унижаться пред ней, когда я могу приказать? Я всегда думал, что лучше вырвать, чем выпросить…
— А не случалось, что вам вместо хлеба…
— По шее давали? Нет. Сунься-ка ко мне! У меня, батенька, есть с собой магическая бумажка — стоит мне её показать мужику, и он — раб мой… Хотите, покажу?