Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
Я не хотел так легко сдаваться. Было неодолимое желание как можно скорее восстановить свою поруганную охотничью репутацию,
– Знаешь, что я придумал?
– Ну?
– Разденусь-ка я и побреду по озеру, тут неглубоко. Утки будут вылетать, ты их будешь бить с берега, а я тут на воде.
Иван подумал.
– Ну что ж, – дело! Тебе-то на воде, пожалуй, удобней бить, в лет мазать будешь.
Я торопливо снял сапоги, платье и остался в одной блузе, которую перепоясал ремешком, и шапка на голове. Сапоги закатал в платье и спрятал в густую осоку у самой воды.
На
С ружьем в руках я осторожно полез в озеро, с удовольствием после дневного зноя ощущая прохладу воды. Было по колено. Стеной стояли камыши, пересекаясь по всем направлениям. Вверху тихо шевелились склонившиеся метелки, и в просветах сияло голубое небо.
Пахло тиной, прогорелым, почернелым в воде листом.
Я раздвигал камыши, осторожно пробираясь, балансируя, то глубоко уходил, в жирную, маслянистую обволакивающую тину, то вылезал на кочку, корчась и поджимая пальцы, в которые остро впивались пеньки прошлогоднего срезанного камыша и которые резала осока. Болотные травы цепко опутывали ноги, и что-то непонятное скользило холодным прикосновением – не то лягушки, не то пиявки, а может быть, змея.
Я со страхом осторожно вытаскивал ноги и болтался в воде. Пот выступил на лбу, на лице.
«Фу, боже мой, как все-таки это все трудно!.. Разве вернуться?»
Но это бы свидетельствовало о поражении, неудаче и полной моей неспособности. И, балансируя, размахивая руками и ружьем, как будто я шел по канату, приседая и кланяясь пред теснившимся отовсюду молчаливым камышом, я с отчаянием лез дальше, проклиная свою затею. Мне было не до уток. Только бы добраться до конца озера, вылезть, вернуться берегом, одеться, ушел бы или просто бродил бы в лесу. Как теперь чудесно в лесу! Да и дома хорошо, право. Возьмешь книгу, растянешься на диване и читай себе…
Ой!.. Я вытащил из пальца большую занозу. Ноги были исцарапаны, изрезаны осокой, в крови. Две пиявки присосались и, напившись, свисали полными, черненькими, круглыми мешочками. Этого еще недоставало! Я с отвращением их оторвал и выкинул. Боже мой, вот мука-то! И когда только этому конец!
И я продолжал в отчаянии болтаться, балансировать и приседать.
Камыш слегка раздвинулся, блеснуло открытое плесо. Я разом замер: на тихой и ясной, отражавшей камыш и небо воде плавал целый выводок с большой кряковой уткой, которая осторожно оглядывалась кругом, поворачивая туда и сюда голову на вытянутой шее.
Ага, наконец-то! Я осторожно подымаю ружье, прицеливаюсь в мать. Нет, подожду немного, пока сплывутся, спущу оба курка, тогда можно положить весь выводок. Я неподвижно, почти не дыша, стою как изваяние.
Утята плавают, ныряют, наскакивают друг на друга. Точно в комнате где-то большая семья, и дети резвятся, беспечные и веселые, а мать, серьезная, наблюдательная, смотрит за ними. Утята торопливо опрокидываются вниз головой, с минутку болтают лапками в воздухе, потом исчезают, и на воде только круги, потом опять появляются с червяком, рыбешкой или илом в клюве, отнимают друг у друга, гоняются. Весело смотреть на них.
«Да, но стрелять-то все-таки надо». Я почему-то
«Нет, не могу!..»
Опускаю ружье. И вдруг мне приходит блестящая, бесподобная идея! «Ха-ха-ха!..» Отлично, пусть он ходит там по берегу, а я осторожно загоню уток в камыш, и он останется ни с чем. «Ха-ха-ха!..» Это отличная ему месть за насмешки, за презрительное отношение к тому, что вовсе не заслуживает презрения. Я не буду вспугивать уток к нему под выстрел, а осторожно, не пугая, загоню их в камыш… «Ха-ха-ха!..» Пусть себе разгуливает по берегу.
Осторожно пошевелился. Утка разом насторожилась, а утята испуганно сплылись вокруг нее. Я опять шевельнул камышом, и на воде остались только разбегающиеся круги, да осока тихонько шевелилась. Теперь их сыщешь только с собакой. Превосходно!
И опять балансируя, раздвигая камыш, путаясь в цепкой болотной траве, я поплелся дальше. Озеро, казалось, без конца и краю. Я устал, пот катился градом; изрезанные, исцарапанные ноги ныли, но все искупалось сознанием, что я беспощадно одурачил Ивана. Теперь утки забились в осоке и камыше и покатываются со смеху над Иваном. А может быть, и надо мной?
Все равно – вот и конец. Я выбираюсь. Ноги жгуче ноют. Иван стоит, мрачно опираясь на двустволку.
– Говорил, без собаки нельзя.
– Н-да-а… без собаки, брат, не того… Утка – хитрый зверь.
А самого так и подмывает расхохотаться.
Идти назад было мучительно. Идти голыми ногами по крепкой колкой отаве все равно что по граблям зубьями кверху. И я приседал, охал, размахивал руками и утешал себя: «А все-таки он в дураках… хе-хе-хе…»
Пришли. Вот и густая щетка осоки. Стал искать, – ничего. Раз десять обшарил, – нет, пусто. Боже мой, что же это такое?!.
– Иван, ведь нету платья-то!
– Ну, вот, куда же могло деться?
– Да нету.
Мы опять обыскали все кругом, примяли всю осоку, – нет. Я стоял в отчаянии.
– Что же мне теперь делать?..
Иван пожал плечами.
– Делать нечего, пойдем к лесу, ты сядешь и будешь ждать, а я пойду в город за платьем.
Как ни нелепо все это, иного выхода не было.
Иван сумрачно шагал, положив ружье на плечо.
Я торопливо семенил около босыми ногами, приседал, охал, взмахивал руками, как будто собирался лететь, – невыносимо колко было идти по жесткой, скошенной, торчавшей, как щетина, луговой траве.
– Это те негодяи стащили, что камыш резали, – угрюмо бросил Иван.
Мною овладел бес противоречия.
– За что ты их ругаешь? Если и взяли, что из этого? Мы имеем с тобой возможность бросать и деньги и время на такую жестокую забаву, как охота, а у них даже праздников нет, – воскресенье, а они вышли резать камыш. В деревнях дети пухнут с голоду, голые сидят по целым зимам, а мои сапоги и платье, может быть, прикроют целую семью.
Иван шел, нахмурившись, слушал, вдруг остановился, глянул на меня и покатился со смеху, держась за живот: