Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
Вылез. Течет с меня, как с утопленника. Шапку в воде потерял. Сапоги распухли. В мягких таких сапогах и идти легко.
Пошел. Иду по тропиночке. Солнце мне левую щеку греет – значит, Луганск правее – где нос. Иду по направлению носа. Между прочим, все больше и больше обсыхаю. И сапоги обсыхают. Все меньше и меньше становятся сапоги – ногу начинают жать.
Вдруг откуда-то человек. Не военный. Вольный. В мужицкой одежде. Страшный какой-то.
– Здорово, – говорит, – пан солдат!
И смеется.
Я говорю:
– Чего, – говорю, –
Я испугался немножко. Все-таки не в деревне гуляю на масленице. На фронте ведь.
А он говорит:
– Я смеюсь с того, пан солдат, что вы очень ласковые.
– Как, то есть, – говорю, – ласковые? Ты кто?
– Я, – говорит, – был человеком, а теперь я – бездомная собака. Вы не смотрите, что у меня хвоста нет, я все-таки собака…
– А ну тебя, – говорю. – Выражайся точнее.
Смеется бродяга.
– Вы, – говорит, – у меня жену убили, а я сейчас вашего часового камнем пристукнул.
– Как, – говорю, – часового?
И сразу – за браунинг. А он за горло себя схватил, рубаху на себе разорвал и как заорет:
– Стреляй, стреляй, мамонтов сын!..
Я тут и понял. Фуражки на мне нет, звезды не видно – вот человек и подумал, что я белобандит, сволочь, мамонтовский казак.
– Кто, – говорю, – у тебя жену убил? Отвечай…
– Вы, – говорит. – Вы, добрые паны. И домик вы мой сожгли. И жинку, старушку мою, штыком закололи. Спасибочки вам…
И на колени вдруг встал. И заплакал.
«Фу! – думаю. – На сумасшедшего нарвался. Что с ним поделаешь?»
– Встань, – говорю, – бедный человек. Иди! Ошибаешься ты: не белый я, а самый настоящий красный.
Встал он и смотрит. Такими глазами смотрит, что век не забуду. Большие, печальные, как и действительно у собаки.
– Иди, – говорю, – пожалуйста.
А он смотрит.
– Иди, – говорю, – пройдись немножко.
Страшно мне стало. Браунинг все-таки, шесть патронов в обойме, а страшно. Жутко как-то.
Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него. И дальше иду. Нажимаю. И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль. Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до чего заскулила мозоль. Еле иду.
И вдруг сзади топот. Оглядываюсь – бежит сумасшедший. За мной бежит, орет чего-то.
Ох, испугался я – мочи нету. Побежал. Не могу бежать. Остановился. Поднял браунинг и спустил курок.
И конечно, выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и отсырели.
Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит:
– Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть.
Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел.
Не знал я, конечно, в то время, что они тут всякую горку могилой называют. На горку как раз и взбираюсь. Карабкаюсь я на эту горку и вдруг вижу: навстречу мне с горки – конный разъезд.
Сразу я догадался, что это за разъезд. Блеснули на солнце погоны. Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики…
Тут
Но – мать честная! Где же пакет? Шманаю по голому животу – живот весь на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет…
А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики:
– Гей! Стой!..
Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут.
Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо!
Ну, у меня еще в те времена, по счастью, обе руки при себе были. Я показал им, как в нашей деревне дерутся. Один – получай в зубы, другой – в ухо, а третий… третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но не умер.
Очнулся я – мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда. И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу!
Закричал я:
– Да хватит! Бросьте трепаться!
И сразу увидел: лежу я на голой земле у колодца, вокруг офицеры толпятся, казаки… Один с железным ведром, у другого в руках пузырек какой-то, спирт нашатырный, что ли…
Все нагибаются, радуются… Сапогами меня пинают.
– Ага, – говорят, – ожил!
– Задвигался!
– Задышал, большевистская морда!
– Вставай! – приказывают.
Я встаю. Мне все равно, что делать: лежать, или стоять, или сидеть на стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю.
– Ну как? – говорят. – Куда его?
– Да что, – говорят, – с ним чикаться! Веди его, мерзавца, прямо в штаб.
Повели меня в штаб. Иду. Капаю. И невесело, вы знаете, думаю:
«Да, – думаю, – Петя Трофимов, жизнь твоя кончается. Последние шаги делаешь».
И, между прочим, эти последние шаги – ужасные шаги. Мозоли мои, товарищи, окончательно спятили. Прямо кусаются мозоли. Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!
«Да, – думаю, – Петечка!.. Погулял ты достаточно. Хватит. Мозолям твоим уж недолго осталось ныть. Через полчаса времени расстреляют тебя, буденновец Петя Трофимов!»
«Ох… Буденновец! – думаю. – Баба! Растяпа!.. Пакет потерял! Представить только: буденновец пакет потерял!..»
«Ой, – думаю, – неужели я его потерял? Неужели посеял? Невозможно ведь. Не мог потерять. Не смел…»
И себя незаметно ощупываю. Иду, понимаете, ковыляю, а сам осторожно за пазухой шарю, в штанинах ищу, по бокам похлопываю. Нет пакета. Ну что ж! Это счастье. С пакетом было бы хуже. А так – умирать легче. Все-таки наш пакет к Мамонтову не попал. Все-таки совести легче…
– Стой! – говорят конвоиры. – Стой, большевик! Вже штаб.