Том 3. Рассказы. Воспоминания
Шрифт:
— Только зачем вы, простите, употребляете такие грубые выражения.
— Какие? Где?
— Да, у вас в рассказе встречаются грубые слова.
— Назовите их, пожалуйста.
Краснеет еще больше. Молчит.
Я настаиваю:
— Очень вас прошу: назовите слова, которые вы считаете грубыми.
— Я не могу. Мне стыдно.
— Если стыдно — отвернитесь.
И вот, опустив глаза, эта милая женщина, уже совсем пунцовая, хриплым шепотом выдавливает из себя:
— Елки зеленые!
А это уже не со мной, но при мне. Выступали мы как-то с ныне покойным Е. И. Чарушиным, прекрасным художником
— Рассказ товарища Чарушина мне очень понравился, только режут ухо те неприличные слова, без которых, мне кажется, легко можно было обойтись.
Экспансивный Евгений Иванович вскакивает:
— Что? Помилуйте! Какие неприличные слова? Где?
— У вас там в рассказе есть слово «кобыла».
Чарушин хватается за сердце.
— Милая моя! — восклицает он своим незабываемым окающим вятским говорком. — Милая! Клянусь вам — в слове «кобыла» абсолютно ничего неприличного нет. Кобыла — это лошадь! Лошадь женского пола.
Ведь если бы я вас кобылой назвал…
И наконец, есть еще одна группа критически настроенных читателей. Ради них-то, собственно, я и решился писать эти заметки.
Людей этих довольно много. Они недостаточно интеллигентны. Они только-только приобщаются к культуре, и даже, пожалуй, не к культуре, а к азам цивилизации.
К голосу этих людей писатель должен относиться бережно.
Вот что писал несколько лет назад один из таких читателей, тридцатидвухлетний плотник из города Изобильного:
«…Образование у нас с женой „среднее“ начальное, живем мы в районном центре, хотя ему и присвоено звание города, но до города ему далеко, но скоро, очень скоро мы будем считаться горожанами, так как наши дети уже сейчас говорят на г, то есть это значит подошли к культуре»… «Наша семья активный подписчик на все. Например, самый маленький получает журнал „Веселые картинки“, старший сын „Пионерскую“, дочурка „Семья и школа“, жена журнал „Здоровье“, я „Литературную газету“».
Сколько гордости, и трогательной гордости, в этом перечислении. Но, оказывается, не всегда чтение книг и журналов доставляет радость. Вот прочли злополучную «Нашу Машу» и —
«…Нас очень взволновало обращение товарища Л. Пантелеева как отца, писателя и педагога к своему ребенку Машка!»… «Мне и членам моей семьи кажется это несколько грубо! Мой сын Геннадий (ему три года, четвертый годик), если ему кто скажет Генка, он тут же опровергает: я не Генка, а Гена». «Все в рассказах Л. Пантелеева нам очень нравится, но как при чтении доходит до вышеупомянутых выражений, весь интерес к чтению пропадает».
Не всегда и не на все письма писателю удается ответить, но читателю из города Изобильного я ответил сразу и постарался написать понятно и вразумительно. Я очень хорошо представляю себе этого не очень грамотного человека, гордого тем, что дети его живут в посёлке городского типа, не гекают, а «говорят на г», что жена его читает журнал «Здоровье», а сам он — «Литературную газету». Этот человек не скажет и детям своим не позволит сказать:
Может быть, все это и трогательно, но лично для меня эти мещанские «кушать», «положение», «маскарад», «туалет» — звучат в тысячу раз грубее и страшнее, чем какие-нибудь Машка или Генка.
Между прочим. Знает ли читатель, что еще совсем недавно, в советские времена, в патриархальных семьях поволжских староверов считалось неприличным называть даже маленьких ребят «полуименем». К детям обращались не Саша, Маша, Тася или Петя, а — Александр, Марья, Таисия, Петр…
Выходит, что все относительно. Вам не нравится Машка, им не нравится Гена, ему нравится Федор. А я, например, терпеть не могу, когда на вопрос: «Как тебя зовут, девочка?» — ребенок отвечает «Оленька».
Однако все это касается языка разговорного, просторечия. А как же с литературным языком? Что же, наконец, можно, а чего нельзя?
На этот вопрос сто сорок лет назад ответил Пушкин:
«Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».
Это значит, что любое слово хорошо, если оно поставлено к месту.
Вот совсем на днях читал я повесть Н.Воронова «Голубиная охота». Там есть такой эпизод. Мальчики с замиранием сердца наблюдают, как молодой голубь с большой высоты пикирует на дровяной сарай. Вот-вот врежется в крышу. Но — не врезался, в последнюю минуту вышел из пике. Вздох облегчения и дрожащий от волнения голос:
— Вот гад, чуть не разбился!..
Пожалуй, только глухой не поймет, что это грубое мальчишеское «гад» в этом случае во много раз теплее, нежнее, трогательнее, чем какое-нибудь «бедненький» или «бедняжечка».
Да, все дело в соразмерности и в сообразности.
За чистоту языка боролся не один Пушкин, а все наши большие писатели. Однако в понимании художника чистота языка — это не стерильность его, не безличие, не бесхарактерность, не бесцветность. А что же в таком случае? Как определить ее, эту чистоту? И как определить меру сообразности? Определяет опять-таки художник, мастер. Его вкус, его талант, его умение слушать язык, малейшие оттенки его. Однако одного писательского таланта мало. Чтобы жила и цвела литература, нужен — и очень нужен — еще умный и талантливый читатель. Потому что умение читать — это тоже искусство.
1970
Как воздух
Меня спрашивают: какую роль сыграла в моей жизни книга? А ведь это похоже на то, как если бы спросили: какую роль играет в вашей жизни воздух?
Читать я научился в четыре года. Как, вероятно, и многие из вас, сначала читал вывески, а уж потом стал читать книги.
Первую книгу помню. Называлась она «Али-Баба и сорок разбойников». Это была дешевая лубочная книжонка с очень пестрой и очень страшной обложкой. О чем там шла речь — не скажу, не запомнил. Вероятно, вся энергия уходила тогда на процесс чтения, и сообразить, о чем в книге говорится, — силенок уже не оставалось.