Том 3. Рассказы. Воспоминания

Пантелеев Леонид

Поднялась сутолока. Нас позвали. В суете, пока мы собирали вещи и застегивали сумки, я не успел попрощаться с Эмико. Позже я тщетно искал ее глазами в нестройной очереди у выхода на посадку, где над головами пассажиров таинственно светились на черном табло цифры: 14-31-19. На минуту мелькнула в этой толпе женщина в сером кимоно, мать моей приятельницы, но самой Эмико я не увидел. Не было ее и в самолете, в американском «боинге», в том белоснежном, похожем на хирургическую операционную салоне, где разместили

нас, советских туристов. А потом нахлынули на меня другие впечатления, и я уже не мог больше думать ни о чем, кроме Хиросимы.

Расстояния в Японии небольшие. Не успели мы набрать высоту, не успели, кажется, пристегнуть себя ремнями к белым креслам, не успели стюардессы разнести по салонам невкусные, отдающие аптекой леденцы, как впереди над дверью снова загорелся сигнал: «Не курить». Самолет шел на снижение. Внизу уже виднелись какие-то постройки, автострада и бегущие по этой автостраде муравьи-автомобильчики.

Мы с женой прильнули к окошечку иллюминатора. Сердце у меня стучало сильнее, чем обычно.

— Попробуй… зажмурься и вообрази, — сказал я.

— Представь себе, — сказала жена, — я тоже сейчас об этом подумала…

— О чем?

— О том, как два молодых человека в военной форме вот так же, как мы сейчас, подлетают к этому городу.

— Да. И у них с собой такая маленькая штучка — весом, кажется, всего в пятьсот граммов…

— А ты знаешь, что один из них потом сошел с ума?

— Нет, он не с ума сошел. Просто в нем проснулась и стала мучить его совесть.

— Но я читала, что его посадили все-таки в сумасшедший дом.

— Да. Посадили все-таки. Посмотри — уже город! Вон река… Те, кто купался там тогда, спаслись.

— А это что за башня? Посмотри, вон там, левее. На площади.

— Наверно это обелиск в память погибших. Ведь тогда за одну секунду сгорело больше семидесяти тысяч человек.

— Боже мой!

Самолет уже летел над посадочной дорожкой. Под нами пружинисто стукнуло, «боинг» приземлился, но продолжал нестись вперед, рывками замедляя бег.

С волнением, с трепетом спускались мы по трапу на эту землю. Через минуту нас уже вели каким-то широким коридором, стены которого были выложены кафелем. Старый седоголовый японец в широкой серой рубахе и в коротких широких штанах мыл щеткой эти белые стены. Шедший рядом со мной приятель сказал:

— Ручаюсь, что этот старик из тех, кто пережил трагедию.

— Похоже, — сказал я.

— Взгляни, — сказала жена. — Вон идет твоя подружка.

— Где? — оглянулся я.

— Впереди, рядом с женщиной в кимоно. Фу, да она у тебя, оказывается, плакса!..

Да, Эмико плакала. Она шла — и не шла, а тащилась — между низкорослым синеволосым японцем в черном костюме и женщиной в сером кимоно с темно-синей подушечкой-бабочкой на спине. Шла и громко, с подвыванием

ревела. Кажется, это был первый плачущий ребенок, которого я видел в Японии.

Потом я снова потерял Эмико из виду. Толпа пассажиров вваливалась через турникет в помещение вокзала. Ввалились и мы. Тут нас окликнули, попросили ждать. Мы стояли у входа и ждали, пока соберутся остальные.

— Странно, — сказала жена. — До чего все похоже. Посмотри, даже номер тот же.

Над входной дверью, на черном табло светились цифры:

14-31-19

— Что ж тут удивительного, — сказал я. — Это номер нашего рейса.

— И совсем такой же телевизор. И на том же месте.

— Скажи еще: и реклама та же!

На экране телевизора молодой улыбающийся японец с аппетитно намыленными щеками брился безопасной бритвой «Шик».

— Удивляться нечему, — сказал я. — Стандартизация.

Но тут подошел один из наших.

— Поздравляю, — сказал он с какой-то недоброй усмешкой.

— С чем? — спросил я.

— А вы что — не знаете?

— Нет.

— Мы где, по-вашему, находимся?

— В Хиросиме.

— Повернитесь, пожалуйста, на сто восемьдесят градусов. Мы — в Осаке.

Да, оказалось, что мы вернулись в Осаку. Хиросима нас не приняла: там в этот день началась забастовка транспортников. Узнать об этом было почему-то приятно. Все-таки это было признаком жизни: на кладбищах ведь не бастуют.

Собрались уже все наши. Интуристский гид пересчитывал нас. И тут мне еще раз повезло: я увидел, совсем близко, серое пальтишко Эмико. Девочка сидела очень неудобно, как-то скрючившись, в синтетическом кресле и, уткнувшись лицом в его черную спинку, опять плакала. Мать и отец ее стояли рядом и, покачивая головами, что-то негромко ей говорили.

Я подошел, поклонился. Оба они церемонно, на японский лад, то есть чуть ли не под прямым углом, согнули спины.

— Эмико, — сказал я, — что с тобой, маленькая?

Услышав мой голос, девочка оглянулась, оторвала голову от спинки кресла. Я сам обрадовался, когда увидел, как обрадовалась она. Ее лицо было все в белых потеках от слез. Жалобно и быстро-быстро она стала мне что-то объяснять, что-то рассказывать. Конечно, я ничего не понял и повернулся за помощью к родителям.

Маленький японец, смущенно улыбаясь, пробовал мне что-то растолковать, но ведь и он тоже говорил по-японски. Я разобрал только слово «Хиросима».

— Не понимаю, — сказал я.

— Грэнд мавер, — сказал он чуть-чуть громче, но с той же застенчивой улыбкой.

Я вспомнил, что grandmother по-английски значит «бабушка». Теперь стало понятно: в Хиросиме бабушка. Эмико любит бабушку. Эмико плачет оттого, что опять не состоялась, опять откладывается встречи с бабушкой.