Том 3. Растратчики. Время, вперед!
Шрифт:
— Но зачем мне все это? И какая между этим всем связь? Нет, все это не то. Не то.
Он с отвращением вырвал из блокнота начатую страницу и разорвал ее на мелкие кусочки.
— Ползучий эмпиризм! — пробормотал он.
XXII
Катя торопливо одевается.
— Ах, эти вечные Додькины фокусы!.
Она шумно проносится по коридору. В коридор заглядывают встревоженные жильцы.
У нее сердитое сонное лицо, большие припухшие губы.
Она
Сбегая вниз, Катя надевает гарусный вязаный берет. У нее такие же волосы, как у брата, — жесткие, пышные, гофрированные. Она с трудом натягивает на них малиновую шапочку. Шапочка тотчас принимает их пышную, высокую форму.
Окна парадного хода открыты настежь. За ними — яркие косяки летнего утра. Там — движущиеся, длинные полосы стройки.
Во дворе возводят новый корпус.
В окне она мельком увидела крыши города.
Внизу лежала бронированная туша котла. Прошел рабочий и стукнул по клепке инструментом. Водянистый звук возник во всю высоту корпуса, но тотчас был прерван легким грохотом полетевшей балки.
Из окрестных чердаков прорастали кривые парниковые побеги антенн.
Десять лет тому назад Катя приехала из провинции к брату. Тогда ей было шестнадцать лет, а ему — двадцать пять.
Она приехала в Москву с маленькой ивовой корзинкой, запертой вместо замка карандашом. На ней было большое рваное мужское пальто и ватная буденовка с голубой звездой.
Очень маленькая и очень худая девочка смотрела по сторонам длинными испуганными глазами.
Кончилась зима.
Катя смотрела с четвертого этажа незнакомого дома на незнакомый город.
Внизу лежал дровяной склад. Скучный снег, испещренный сажей, сливался с берестой дров.
Над чердаками не было антенн. Церквей казалось гораздо больше. И действительно, тогда их было гораздо больше.
Семнадцатый век церквей подавлял восемнадцатый век особняков и мезонинов.
История выкрасила свою пасеку чудесной киноварью, охрой и синькой.
Она прочно позолотила репообразные купола и выбелила колонны.
Она еще, как феодал, безраздельно самоуправствовала на Красной площади, во всю громадную длину и ширину ее кропотливого булыжника между Кремлевской стеной и памятником Минину и Пожарскому, от круглого каменного блюда Лобного места и Василия Блаженного, чьи главы и стены представляли чудовищную смесь ананасов и дынь Шехерезады с кафтаном и лямками сказочного барабанщика, — до низкой арки Иверских ворот.
Она каждые четверть часа — днем и ночью — говорила хроматическим языком курантов.
Она ходила, как боярин в высокой собольей шапке, вдоль Кремлевской стены среди патриотических декораций.
Ее сафьяновый сапог, может быть, касался того места, где несколько лет спустя (и
Как с тех пор изменилась Москва!
Катя быстро добежала из Зарядья к трамвайной остановке у Москворецкого моста.
Она бормотала:
— Прямо какой-то сумасшедший. Разбудил всю квартиру. Его лечить надо. Определенно. Теперь беги сломя голову на Молчановку, ищи профессора Смоленского. Здравствуйте.
Конечно, она сердилась. Это было естественно.
Но вместе с тем она и восхищалась братом. Она торопилась точно и аккуратно исполнить его странное, спешное и, очевидно, очень важное поручение.
Она все время повторяла про себя:
«Самый последний аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет. Нет, ей-богу, у меня ненормальный брат. Дом номер десять, квартира четырнадцать, десять. Самый последний аналитический расчет. Профессор Смоленский. Профессор Смоленский. Харьков, Харьков, Харьков…»
Пылали котлы со смолой. Обдавали жаром. Ели глаза.
Ремонт превратил Москву в ад. Трамвайные маршруты менялись ежедневно.
Катя ждала букву «А». Ее не было. Вместо «А» вдоль зеркально испаряющейся реки шли какие-то совершенно неподходящие, фантастические номера.
Это было похоже на неудачную партию в лото.
Кате не везло.
Судьба вынимала из дерюжного мешка исковерканной ремонтом набережной бочоночки диких трамвайных номеров. Они совершенно не совпадали с номерами, выставленными на клетчатой карте остановки.
Трамвайные часы показывали двадцать минут девятого.
Такси не было. Извозчика не было.
Катя побежала назад через Красную площадь.
(«В десять минут добегу по Моховой и Волхонке до Пречистенских ворот, а там пять минут переулками до Молчановки, только и всего… Самый последний аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет…»)
Непомерная площадь блистала новой брусчаткой, ровной, как пол.
Минин и Пожарский были опутаны пудовыми цепями. Минина и Пожарского подымал, расшатывал кран. Монумент слегка покосился.
Перед Мавзолеем росли розы.
В черных лабрадоровых и розовых гранитных зеркалах его облицовки двигался, целиком отражаясь, Василий Блаженный; двигались пешеходы, автомобили, облака.
Над Иверской стояли столбы сухой известковой пыли. Сносили знаменитые ворота.
На углу Тверской — громили Охотный ряд.
У Пречистенских ворот толпились зеваки. Разбирали купол храма Христа Спасителя.
Его разбирали на узкие золотые доли. Под ними обнажался сложный ажурный каркас. Сквозь него, как сквозь переплет беседки, светилось, синело сероватое летнее небо, вдруг ставшее дико пустынным.