Том 3. Слаще яда
Шрифт:
Бабушка вскипятилась.
— Когда я его ругала? — гневно спрашивала она.
Ваня продолжал запальчиво:
— Да вы и всех ругали, и за то, что от помещиков крестьян отняли, и за новые суды, и за все.
— Да, — злорадно сказала бабушка, — вот вам новые суды и отличились.
— Ну, так вот, — с заносчивостью уличающего говорил Ваня, — вы и ругали прежде правительство; а теперь-то вам чего же волноваться?
— Ты врешь, дерзкий мальчишка! — запальчиво крикнула бабушка, устремляя на Ваню сверкающий взор.
— Нет, я не вру! — резко
— Что ж, я, по-твоему, вру?
— Не я вру! — отрезал Ваня и тотчас же сообразил, что этого не следовало говорить.
Да он, кажется, и не хотел ничего такого сказать; просто хотел повторить: я не вру, да впопыхах не то вышло.
— Покорно благодарю! — с ироническим поклоном сказала бабушка и мрачно принялась за свой кофе.
Ваня молчал. Мать вдруг вся покраснела, задрожала и сказала взволнованным голосом:
— Нет, уж это тебе так не сойдет. Наговорил дерзостей, обругал всех, да гоголем сидишь. Проси у бабушки прощенья!
Ваня упрямо молчал. Помолчала и мать.
— Слышишь ты, что я говорю? — спросила она, постукивая по скатерти кусочком сахару. — Сейчас же проси прощенья, говорят тебе!
— Никаких дерзостей я не говорил.
— Ну, хорошо, — сейчас же я тебя высеку.
В стакане на поверхности кофе Ваня увидел свое, мгновенно покрасневшее до синевы, лицо. Он чувствовал, как у него краснеют уши, шея и даже плечи. Это было совсем ново. Так с ним давно не говорили. Ваня имел определенный взгляд на «подобные проявления родительского деспотизма относительно детей». Себя к детям он не причислял, — но тем, конечно, возмутительнее угроза!
— Вы докажете этим только вашу дикость, — проговорил он трепещущими губами.
Сливочник сочувственно вздрагивал в Ваниной руке, но Ваня успел-таки выловить, почти машинально, кусок пенки.
— Так только в старину, при крепостном праве поступали, а теперь это пора оставить.
— Ну вот ты поругаешься еще, подожди немного, — быстрым говорком ответила мать, постукивая ложечкой по блюдечку.
В досаде и в смущении отвернулся Ваня к стене и с трудом глотал кофе. Пенка пристала к стеклу, но он забыл о ней и не заботился смыть ее кофейной волной, чтобы заодно отправить в рот.
— Глядит на стену, — узоры какие на ней нашел! — со злым смехом проговорила бабушка.
— Это уж у него злобная привычка такая, — объяснила мать: — Мы недостойны, чтобы он глядел на нас.
Ваня поставил стакан на стол, — пенка так и осталась, облипши на краю стекла. По обыкновению, он подошел поблагодарить обеих. Ему не дали сделать обычных поцелуев, и он должен был поблагодарить так, — «всухомятку», пронеслось в его голове.
— Вперед чтобы писем не было и чтоб по вечерам Бог знает куда не шляться, — решительно приказала бабушка.
— Я не шляюсь, я хожу гулять, а письма получаю от товарищей и пишу им же, — дрожащим голосом отвечал Ваня.
— И никаких писем не надо!
— Нет, надо!
— Слышишь, чтоб не было писем!
— Нет, будут!
— Будут, будут? Это почему? — крикнула бабушка.
—
Бабушка злобно хохотала.
«Ишь ломается!» — подумал Ваня.
Мать закричала обиженным голосом:
— Да как ты смеешь так разговаривать! Нет, видно, одно осталось: сечь и сечь. Марш в свою комнату и жди там.
Ваня стремительно выбежал из столовой и бросился в свою комнату. Сердце спешило биться.
«Пульс-то, пожалуй, теперь сто двадцать будет», — почему-то подумал Ваня, подбегая к своему столу.
Поспешно выдвинул он ящик. Перочинный ножик в белой костяной оправе бросился в глаза, хоть и лежал в стороне, полуприкрытый бумагами. Он не помнил отчетливо, зачем ему нужен ножик, но знал, что именно это нужно. Ваня взял его с чувством горестного недоумения. Жалкая улыбка пробежала по его пересохшим губам. Он торопился. Дрожащими, неловкими от волнения, жаркими пальцами оттянул он и выпрямил лезвие.
«Недавно наточено», — подумал Ваня.
Лезвие блеснуло. Ваня быстро подошел к зеркалу, висевшему рядом с окном. Неверный сумеречный свет падал из окна прямо на Ванино лицо, а зеркало было в тени. На Ваню из темного зеркала глянуло словно чужое, злобное лицо с перекосившимся ртом. Ваня поднял ножик и приставил его концом к горлу с левой стороны.
«Как только войдут», — подумал Ваня и прислушался. Но пока еще никто не шел, и Ваня глядел в зеркало со злобой и отчаянием. В эти минуты ни одно отрадное воспоминание не мелькнуло в голове. Обрывки злых и страшных мыслей сплетались в нелепые вереницы, и с каждым ударом торопливого сердца ударялось в голову, как молот, безусловно-повелительное представление о том, что он неизбежно сделает, когда войдут. Поднявши нож правой рукой, Ваня левой расстегнул пуговицы и обдернул курточку и рубашку книзу. Шея, белая и тонкая, с синеватыми жилками, обнажилась; Ваня поднял голову и слегка провел ножом по тому месту, где будет разрез.
«Так! — сказал он себе и поставил нож на прежнее место. — Надо сразу, с силой, глубоко ткнуть и сейчас же, как можно сильнее, дернуть вправо», — сообразил он и опять прислушался.
Все еще было тихо.
Он передал нож в левую руку, а правой, сжатой в кулак, — как и раньше, когда в ней был нож, — быстро и сильно сделал то движение, которое надо будет сделать тогда с ножом.
«Так! — еще раз сказал он про себя. — Только надо отнести руку подальше», — и он еще раз повторил то же движение с большим размахом.
«Надо бы шведский, — острее, сильнее, да уж некогда искать, — да и все равно».
В соседней комнате раздались шаги. Нож мгновенно очутился на своем месте, в правой руке, сжатой в кулак, против назначенного ему места. Ваня стоял, напряженно закинув голову назад и немного вправо. Полные ненавистью и отчаянием глядели на него из зеркала полуприкрытые злые глаза безумного мальчика, который сделает то, чего назвать не хочет Ваня, да, может быть, и не умеет.