Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Слуцкий Борис Абрамович

МОРОЗ

Совершенно окоченелый в полушерстяных галифе, совершенно обледенелый, сдуру выскочивший на январь налегке, неумелый, ополоумелый, на полуторке, в кузове, сутки я пролежал, и покрыл меня иней. Я сначала дрожал, а потом — не дрожал: ломкий, звонкий и синий. Двадцать было тогда мне, пускай с небольшим. И с тех пор тридцать с лишком привыкаю к невеселым мыслишкам, что пришли в эти градусы в сорок, пускай с небольшим. Между прочим, все это случилось на передовой. До противника — два километра. Кое-где полтора километра. Но от резкого и ледовитого ветра, от неясности, кто ты, замерзший или живой, даже та, небывалая в мире война отступила

пред тем, небывалым на свете морозом. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Наконец мы доехали. Ликом курносым посветило нам солнышко. Переваливаясь через борт и вываливаясь из машины, я был бортом проезжей машины — сантиметра на четверть — едва не растерт. Ну и времечко было! Эпоха была! Времена! Впрочем, было ли что-нибудь лучше и выше, чем то правое дело, справедливое наше, чем Великая Отечественная война? Даже в голову нам бы прийти не могло предпочесть или выбрать иное, другое — не метели крыло, что по свету мело, не мороз, нас давивший тяжелой рукою.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ШИК

Все принцессы спят на горошинах, на горошинах, без перин. Но сдается город Берлин. Из шинелей, отцами сброшенных или братьями не доношенных, но — еще ничего — кителей, перешитых, перекореженных, чтобы выглядело веселей, создаются вон из ряду выдающиеся наряды, создается особый шик, получается важная льгота для девиц сорок пятого года, для подросших, уже больших. — Если пятнышко, я замою. Длинное — обрезать легко, лишь бы было тепло зимою, лишь бы летом было легко… В этот карточный и лимитный год не очень богатых нас, перекрашенный цвет защитный, защити! Еще хоть раз. Вещи, бывшие в употреблении, полинявшие от войны, послужите еще раз стремлению к красоте. Вы должны, должны посуществовать, потрудиться еще раз, последний раз, чтоб смогли принарядиться наши девушки в первый раз!

«Я был человек его века…»

Я был человек его века. Я был человек его круга. Для этого человека я был наподобие друга. Я был наподобие брата, и этому нету возврата. Я строчкою вписан в книги, в бумажные врезан скрижали. С ним происходившие сдвиги меня непременно сдвигали. Мы вместе тонули. Вместе мы выплывали едва. Я знал, что на должном месте будет его голова. А кто и о ком напишет такой, как этот, стих, — не думал, пока он дышит, покуда совсем не стих.

ПЕВИЦА

Огромная, как белуга, поставленная на хвост, стихи покойного друга пропела она во весь рост. Певица. Ее рулада — дебела, крута, кругла. Но в то же время крылата эта певица была. По-рыбьи глаза смотрели. Вздымало кофту брюшко. Потусторонние трели она выводила легко. Как жаворонок от зноя, захлебывалась она, и вся синева с белизною была ею превзойдена. И золото все июля, и все серебро января к ней струны свои протянули, образно говоря. И ротик она разевала, коротенький ротик свой, но из мирового развала творила лад мировой.

АНАЛИЗ ФОТОГРАФИИ

Это я, господи!

Из негритянского гимна

Это я, господи! Господи — это я! Слева мои товарищи, справа мои друзья. А посередке, господи, я, самолично — я. Неужели, господи, не признаешь меня? Господи, дама в белом — это моя жена, словом своим и делом лучше меня она. Если выйдет решение, что я сошел с пути, пусть ей будет прощение: ты ее отпусти! Что ты значил, господи, в длинной моей судьбе? Я тебе не молился — взмаливался тебе. Я не бил поклоны, не обидишься, знал. Все-таки, безусловно, изредка вспоминал. В самый

темный угол меж фетишей и пугал я тебя поместил. Господи, ты простил? Ты прощай мне, господи: слаб я, глуп, наг. Ты обещай мне, господи, не лишать меня благ: черного теплого хлеба с желтым маслом на нем и голубого неба с солнечным огнем.

ПЛАТОН

Стали много читать Платона. Любят строй драматических глав. После выхода каждого тома выкупает подписчик стремглав. Интересно, помогут ли совести эти споры античных времен, эти красноречивые повести — те, что нам повествует Платон. Скоро выяснится. А покуда мы не знаем еще: причуда, хобби, красного ради словца, что дороже родного отца, или этот старинный философ, всех томов его полный объем, отвечает на пару вопросов — тех, что мы себе задаем.

ПРОВЕРКА

Щенок гоняется за воробьем, но воробей ему не поддается, и вместе с птицей над щенком смеется вся сложность мира, весь его объем. Мироустройство знает, что щенок охрипнет, взмокнет и собьется с ног, устанет, выдохнется и умается, но воробей проклятый не поймается. Под солнцем южным, на большом ветру щенка гоняют, воробья гоняют, проигрывают в энный раз игру, до энной доли что-то уточняют.

ЦВЕТНОЕ БЕЛЬЕ

Белье теперь не белое. Оно — разноцветное. И рваное и целое, по всем дворам развешанное, оно — не белоснежное, не стая лебедей. Белье теперь смешанное у нынешних людей. Старинная знакомая мне рассказала как-то, конечно, пустяковые, но, между прочим, факты. В том городишке, где она работала давно, белье смотреть ходили, когда не шло кино. — И что ж, вам было весело? — Да, в общем, потрясающе. Директорша развесила свои чулки свисающие. Врачихины заплаты журчали, как ручей, о том, что зарплаты нехватка у врачей. А белая сорочка как будто в небе плавала. А черная сорочка являла облик дьявола. А майки и футболки! А плавки и трусы! А складки и оборки изысканной красы! Две старые рубахи заплаты открывали. Как старые рубаки, махали рукавами. Одна была вискозная, другая просто синяя, одна была роскошная, другая просто стильная. Поселок невеселый без полуфабрикатов, без разных разносолов — поселок Африканда. Лесистые болота, тяжелая работа, нелегкое житье. И вдруг — белье! И вдруг — все краски радуги. Душа, пожалуйста, радуйся! И мне понятно, ясно житье, бытье, былье и почему прекрасно висящее белье.

ВЫБОР

Выбор — был. Раза два. Два раза. Раза два на моем пути вдруг раздваивалась трасса, сам решал, куда мне пойти. Слева — марши. Справа — вальсы. Слева — бури. Справа — ветра. Слева — холм какой-то взвивался. Справа — просто была гора. Сам решай. Никто не мешает, и совета никто не дает. Это так тебя возвышает, словно скрипка в тебе поет. Никакой не играет роли, сколько будет беды и боли, ждет тебя покой ли, аврал, если сам решал, выбирал. Слева — счастье. Справа — гибель. Слева — пан. Справа — пропал. Все едино: десятку выбил, точно в яблочко сразу попал. Раза два. Точнее, два раза. Раза два. Не более двух мировой посетил меня дух. Самолично! И это не фраза.

ПРОДЛЕННЫЙ ПОЛДЕНЬ

Продленный полдень лучше дня продленного, и солнышко, что с неба полуденного печет, — по-настоящему печет. Вечернее же солнышко — не в счет. В продленный полдень медленней течет река, поскольку далеко до вечера и торопиться не к чему и нечего. В продленный полдень — старикам почет, поскольку молодость у всех — продленная, и летний дождик медленней сечет, и вздрагивает дорога запыленная. Но представлять приходится отчет за все: за основное и продленное.