Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Нас было несколько человек. Одни особо пристально разглядывали в этой окрошке детских кукол с оторванными головами, руками, ногами и грозились немцам:
— И зададим же вам перцу!
Другие особо заинтересовались железными балками, на которых лежали до бомбежки полы и потолки, а теперь балки, судорожно скрюченные, висели на стенах обрывками. Ох и силища фугасная бомба, рельс крутит и рвет, как соломинку!
Чем ближе к фронту, больше суматохи и шума, точно впереди близко Москва или другой крупный город. По железной дороге в оба конца гремят не утихая воинские поезда. Шоссейные и грунтовые дороги вроде рек в половодье —
Во всю дорожную ширь тянутся безначальные и бесконечные потоки автомашин, танков, орудий. Рядом, опасливо сторонясь, ковыляют с военными повозками костлявые, грязные, лохматые, в ссадинах и нарывах несчастные фронтовые коняги.
Везут солдат, снарядные ящики, бочки с горючим, мотки проводов, сено, что-то скрытое брезентом… Туши мяса — синие, без жиринки, — мясо третьего года войны.
Конец сентября. Давно стоит теплая, сухая погода. Черноземные дороги истолчены в муку, в сажу. А колеса и гусеницы машин, солдатские сапоги и конские копыта столько поднимают ее, что солнечный день преждевременно обращается в сумерки. Машины и днем на некоторых участках зажигают фары. Кажется, нет воздуха, вместо него удушливая смесь, где переболтались черная пыль, синий бензиновый чад и всякая невидимая тошнотворная вонь от машин, лошадей, солдат.
Кругом наши солдаты убирают разбитое, по низинам и мочажинам ведут деревянные гати, на уцелевшие деревья, на временные тычинки, жердинки навешивают провода полевой связи.
С правой стороны иногда ухают взрывы. Мы едем рядом с фронтом, где приближаясь к нему, где удаляясь.
В небе не утихая ревут самолеты.
Из-за облаков вынырнули три желтобрюхих фашистских бомбардировщика и пошли на наш состав. Поезд резко остановился. Мы горошком выкатились из вагонов за насыпь. Тут на стервятников налетели два наших истребителя. Бой, как всякий воздушный, был ярый и скорый. Самолеты громко, страшно ревели моторами, кружились, резко падали вниз, как подбитые, и вдруг взмывали кверху. Разглядеть, разобрать, кто кого теснит, было трудно. Вдруг один из фашистских налетчиков вспыхнул и обратился в желтый огненный шар, из которого чуть торчали концы серых дюралевых крыльев; секунды через две-три он резко покачнулся и пошел вниз, сперва косо, планируя, затем прямо, камнем. Стукнувшись оземь, он взорвался, будто целый склад снарядов, разлетелся на куски и продолжал гореть несколькими кострами, гореть ярким-ярким пламенем с черным-пречерным дымом.
А вверху продолжался воздушный бой. Пораженный этим зрелищем, я забыл про осторожность, переполз от насыпи к братской могиле и, прижавшись к деревянной пирамидке, встал в полный рост. Воздушная схватка открылась мне как на ладошке. Летучая, легкая, будто в цирке; совсем не похоже, что опасная, жестокая.
Вдруг рядом со мной объявился ползком Антон Крошка, так рванул меня за штанину, что я сунулся на коленки.
— Ты чего? — Я дернулся встать.
— А ты чего? Захотел сюда? — Крошка хлопнул рукой по могильной пирамидке. И, пока шел бой, не дал мне поднять головы.
Наши сбили еще одного немца, третий скрылся за облаком. Один из наших истребителей помчался за ним вдогонку. Другой почему-то потерял управление и упал. Летчик спасся на парашюте.
— Ты зачем здесь? —
— Интересно. Не видывал, чтобы схватились так близко.
— Не тоскуй, наглядишься.
Наш паровоз загудел. Но мы успели взглянуть на упавший советский истребитель.
Удивительные, прекрасные создания самолеты. Но как свирепо, дико коверкает их война. Больно видеть сбитую машину: ведь груда искореженного, обгорелого металла еще недавно заключала в себе высокую человеческую мысль, была сгустком изобретательского гения. А теперь эта мысль, этот гений оскорблены, поруганы, растоптаны. И кем! Гитлеровским солдафоном.
В суматохе и толчее прифронтовой полосы одиночками и группами по двое, по трое мотаются старушонки, молодки, девчонки и парнишки из Москвы, Подмосковья, с Волги. Они просят около воинских эшелонов: «Братцы, товарищи, сынки, родненькие, посадите, подвезите!» Голосуют шоферам: остановись!
Остановка. Смена паровоза. Высыпаем на железнодорожные пути размяться. К нашему вагону подошли бойкая, уверенная молодка, древняя старушка и робкая-робкая девочка-подросток. Все с котомками, все в бедной, сильно измятой, словно изжеванной одевке.
— Сынки! Братцы! Подвезите немножко старую да малую, — хлопотала старушка за себя и за девочку.
Молодка начала подначивать:
— Подвезут. Иначе не может быть. Как же иначе! Братишки у нас сознательные. Верно говорю, сознательные? Подвезете?
Мы — ни гугу. Наше солдатское дело — помалкивать. Разговаривать у нас есть командиры. Они зоркие, скорые. И тут ждать не пришлось, старший по вагону, лейтенант, выпрыгнул на насыпь, скомандовал нам: «Расступись!» — и остановился перед мешочницами.
— Кто такие?
— Сынок, миленький, подвези! — взмолилась старушка. Она сильно вздрагивала плечами и головой, с ресниц при этом падали слезы.
— Я спрашиваю, кто такие? Спекулянтки?
— Ошибаешься, товарищ лейтенант. Выше поднимай, выше: капиталистки, мильёнщицы. Аль не видишь по сряде? — с шипом, задыхаясь, проговорила молодка, затем повернула старушку перед лейтенантом. — Считай заплатки! Под каждой зашито по мильёну.
— Я не могу, не имею права перевозить всякую публику. Это запрещено. Категорически, — отчеканил лейтенант.
— А мы не публика. И не всякие. Мы — рабочие, — тоном выше отчеканила молодка. — Какое надо вам право, от кого? Вы — победители, выше вас никого нет. Как сделаете, то и будет право. Вы защитники, спасители Родины. А мы… — молодка гордо подбоченилась, — мы — ваши жены, матери, сестры. И нечего нам с вами спрашивать у кого-то, мы сами себе и право и порядок. — Тут, круто избоченясь, она одним махом запрыгнула в открытую дверь вагона и протянула оттуда руки старушке и девочке. — А ну, вздымайтесь! Вздымайтесь! В вагоне договорим, в вагоне разговор веселей пойдет.
Девочку она задернула легко, будто невесомую, а с бабушкой, которая уже плохо двигалась, получился стопор.
Тогда молодка крикнула нам:
— Эй, орлы, чего стоите в свидетелях? Подмогните!
Мы подхватили старушку и осторожно подали в дверь, как наливное яблочко на серебряном блюдечке.
Тут послышался крик:
— Сынки, голуби, и меня, меня!..
К нам ковыляла еще старушка о трех ногах, считая клюку. Мы и ее приняли с тем же почетом, как первую. А молодка словно гостей, словно дома, рассадила всех мешочниц по нарам.