Том 4. Книга 1. Воспоминания о современниках
Шрифт:
— Марина! Моя тоска по Вас такая огромная, как этот слон.
…Они были брат и сестра, и у них было одно сердце на двоих, и все его получила сестра…
Володя А. пропал бéз вести на Юге — тем же летом 1919 года. Ирина, певшая Галлидý, умерла в 1920 году в детском приюте.
Евгений Багратионович Вахтангов давно умер в России. Вахтанг Леванович Мчеделов давно умер в России. Юра С. (давший Але пирожок) умер здесь, в Париже, достигнув славы.
Другой Юра — Н. (с которым мы лазили на крышу) — не знаю. Аля в 1937 году уехала в Москву, художница. Дом в Борисоглебском — стоит.
Я сказала: «действующие лица». По существу же действующих лиц в моей повести не было. Была любовь. Она и действовала — лицами.
Чем больше я вас оживляю, тем больше сама умираю, отмираю для жизни, — к вам, в вас — умираю. Чем больше вы — здесь, тем больше я — там. Точно уже снят барьер между живыми и мертвыми, и те и другие свободно ходят во времени и в пространстве — и в их обратном. Моя смерть — плата за вашу жизнь. Чтобы оживить Аидовы тени, нужно было напоить их живою кровью. Но я дальше пошла Одиссея, я пою вас — своей.
29 апреля 1922 года, русского апреля — как я тогда простонародно говорила и писала. Через час — еду за границу. Всё.
Стук в дверь. На пороге — Павлик А., которого я не видала — год?
Расширенные ужасом, еще огромнейшие, торжественные глаза. Соответствующим голосом (голос у него был огромный, странный — в таком маленьком теле), но на этот раз огромнейшим возможного: целым голосовым аидовым коридором:
— Я… узнал… Мне Е. Я. сказала, что вы… нынче… едете за границу?
— Да, Павлик.
— М. И., можно?..
— Нет. У меня до отъезда — час. Я должна… собраться с мыслями, проститься с местами…
— Но — на одну минуту?
— Она уже прошла, Павлик.
— Но я вам все-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий глоток — Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведенной не с вами…
(У меня — волосы дыбом: слова из Сонечкиного письма… Значит, это она со мной сейчас, устами своего поэта — прощается?!)
— Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь — хоть чу-точку! — любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.
Он, сдавленным оскорблением голосом:
— Обещаю.
Теперь — длинное тире. Тире — длиной в три тысячи верст и в семь лет: в две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней.
Я гуляю со своим двухлетним сыном по беллевюскому парку — Observatoire. Рядом со мной, по другую мою руку, в шаг моему двухлетнему сыну, идет Павлик А., приехавший со студией Вахтангова. У него уже две дочери и (кажется?) сын.
— А… моя Сонечка?
— Голлидэй замужем и играет в провинции.
— Счастлива?
— Этого я вам сказать не могу.
И это — всё.
Еще тире — и еще подлиннее: в целых десять лет. 14-е мая 1937 года, пятница. Спускаемся с Муром, тем, двухгодовалым, ныне двенадцатилетним, к нашему метро Mairie d'Issy и приблизительно у лавки Provence он — мне, верней — себе:
— A American Sundey это ведь ихнее Dimanche Illustré! [203]
— А что значит — Holyday?
— Свободный день, вообще — каникулы.
203
Иллюстрированный
— Это значит — праздник. Так звали женщину, которую я больше всех женщин на свете любила. А может быть — больше всех. Я думаю — больше всего. Сонечка Голлидэй. Вот, Мур, тебе бы такую жену!
Он, возмущенно:
— Ма-ама!
— Я не говорю: эту жену, она уже теперь немолодая, она была года на три моложе меня.
— Я не хочу жениться на старухе! Я вообще не хочу жениться.
— Дурак. Я не говорю: на Сонечке Голлидэй, а на такой, как Сонечка. Впрочем — таких нет, так что ты можешь успокоиться — и вообще никто ее недостоин.
— Мама! Я ведь ее не знаю, вы говорите о чем-то, что вы знаете, — вы, конечно, можете мне рассказать…
— Но тебе ведь — неинтересно…
(Он, думая о ждущем его на углу бульвара Raspail газетном киоске с американскими Микэями:)
— Нет, очень интересно…
— Мур, она была маленькая девочка, и, — ища слова, — и настоящий чертенок! У нее были две длинных, длинных темных косы… (У Мура — невольная гримаса: «au temps des cheveux et des chevaux!» [204] )… и она была такая маленькая… куда меньше тебя (гримаса увеличивается) — потому что ты уже больше меня… (соблазняя) и такая храбрая: она обед носила юнкерам под выстрелами в Храм Христа Спасителя…
204
Во времена кос и лошадей! (фр.).
— А почему эти юнкера в церкви обедали?
— Неважно. Важно, что под выстрелами. Ей я на прощанье сказала: «Сонечка, что бы со мной ни было, пока вы есть — все хорошо». Она была самое красивое, что я когда-либо в жизни видела, самое сладкое, что я когда-либо в жизни ела… (Мур: «Фу, мама!») Она мне писала письма, и в одном письме, последнем: «Марина! Как я люблю ваши руки, которые должны быть только целуемы, а они двигают шкафы и подымают пуды…»
— Ну, это уж — романтизм! Почему — целуемы?
— Потому что… потому что… (prenant l'offensive [205] ) — a что ты имеешь на это возразить?
— Ничего, но если бы она, например, написала (запинка, ищет)… которые должны только нюхать цветы… И поняв, сам первый смущенно смеется.
— Да, да, Мур, на каждом пальце по две ноздри! Сколько всего будет ноздрей, Мур??
(Смеемся оба. Я, дальше:)
— И еще одно она мне сказала: «Марина! Знать, что выесть — знать, что смерти — нет».
— Ну, это, конечно, для вас flatteur. [206]
205
Принимая наступательный тон (фр.).
206
Лестно (фр.).