Том 4. Лунные муравьи
Шрифт:
Наташа выросла, но осталась такой же неприветливой, некрасивой девочкой; к тому же была слаба и болезненна. Я учил ее сам, дома, ходила еще учительница. Люблю ли я дочь – я сам не спрашивал. Она просто была для меня – кусок моего сердца. Все равно, какая она, – я, и это кончено, а любовь ли это – не знаю.
Когда Лида кричала на девочку, несправедливо раздражалась или холодно не замечала ее, мне было больно физически, точно я палец в дверях прищемил.
И все чаще бывало мне больно.
Раз, вернувшись с лекций, я застал такую сцену.
Лида,
– Ты не смеешь… Не смеешь… Никогда этого не будет… Папа не согласится! А если ты все-таки… я себя убью.
– В чем дело? – закричал я, похолодев. – Наташа, детка моя, о чем ты?
Наташа не бросилась ко мне, а вся съежилась, закрыла лицо руками и убежала из комнаты.
– Лида, что такое? Что же ты молчишь? Что у вас произошло?
Лида перевела на меня свои стеклянные глаза.
– Да ничего. Ты не волнуйся, пожалуйста. Тебе вредно.
– К черту мое волнение! Я хочу знать, что ты говорила девочке?
Лида пожала плечами и лениво поднялась со стула.
– Она делается маловыносима, твоя дочь. Право, ее следовало бы отдать в закрытое заведение, в хороший институт. Дисциплина – великая вещь.
– В институт Наташу? Больную, такую, как она? Лида, опомнись. Это ты ей и сказала?
– Вовсе она не так больна. А общество сверстниц ей было бы очень полезно. Впрочем, Ники, это твоя дочь, твое и дело. Я только даю совет, и очень разумный, серьезный.
– Да что она такое сделала?
Лида опять пожала плечами. Направилась к дверям.
– Скучно, Ники! Что сделала? Ничего не сделала. Достаточно видеть ее постоянно, в мелочах ее характера… Да делай, как знаешь. Свое мнение я тебе сказала.
И она вышла.
Наташа все-таки ребенок. Я помню, что первое время она тянулась к Лиде, любила ее… Когда же все изменилось? Медленное отталкивание Лиды медленно закрыло перед ней душу девочки. Теперь, может быть, и она уже ненавидит Лиду?
Нет, Наташа все-таки ребенок. Утешая, успокаивая ее, как умел, я осторожно заговорил и о «тете Лиде». Наташа хмуро призналась, что боится ее.
– Ты ее не любишь, девочка? Что же она тебе может сделать?
– Нет, не не люблю. И она ничего не может сделать. Но я ее боюсь, папа. Она так смотрит на меня, и я не знаю, я тогда боюсь. Папочка! Ну пусть… Только не отдавай меня в институт!
Мы долго ссорились в этот вечер с Лидой. То есть я ссорился, а она нисколько. Спокойно глядела, – не холодно, а с лаской, – ласково улыбалась. Не помню уж, что я говорил, но все слова мои гасли, замирали, точно я говорил в подушку.
– О чем ты, право, говоришь, Ники? – сказала Лидуся, и я умолк: мне показалось, что и я не знаю, о чем говорю.
– Полно, не волнуйся. Не хочешь отдавать девочку в институт – не отдавай. Ведь ты же свободен. У тебя свое мнение – у меня свое. Это тебя касается, –
– Лидуся, но ведь мы вместе… Ведь Наташа…
– Наташе очень бы хорошо было в институте. Но она твоя, значит…
– Ах, Лида, Лида… – перебил я ее и бессильно замолк, не зная, что еще сказать. Не находил никаких слов, а боль в сердце осталась, мутная, неисцелимая.
– Поздно, Ники, ты меня заговорил, а я маме сегодня обещала… Ну, нечего делать, завтра поеду. Да перестань, брось, какой ты смешной!
Она, улыбаясь, подошла ко мне и нежно провела рукой по моим волосам. Я тоже улыбнулся. Поцеловал ее. А боль осталась.
Летом мы жили на дачах, и всё на каких-то скучных. Теперь я понимаю, до чего, в сущности, вся жизнь наша была скучна и мертвенна, и сам я скучен. И лекции мои скучны. Когда приходили курсистки (это случалось), я немного оживлялся, говорил, и мелькала мысль, что не скучно ли я живу, не мертвею ли в тихости своей? Но опять все шло по-прежнему, опять не с кем было говорить, даже если б и вздумалось; за столом спокойно улыбалась Лида, – и я ничего не хотел, думал о том, что я, в сущности, счастлив… Только бы осталось, как прежде. Только бы вот с Наташей… Ну, пока, вот эту неделю, было спокойно…
Однако я не удивился, что Лида решила весь июнь прожить у матери, в Петергофе.
– Знаешь, мне хочется, Ники. Мне хочется отдохнуть. Этого слова я не понял.
– Отдохнуть? Разве ты устала?
– Отдохнуть, Ники. Я потом приеду к вам. Я стала такая раздражительная.
– Лидуся… – забормотал я растерянно. – Да, тебе скучно, я понимаю. Мне тоже скучно. Хочешь, поедем путешествовать? По Волге прокатимся… И Наташе будет полезно…
Но она сжала брови.
– Нет, нет, я не от скуки. Я и зимой не скучаю. Ты все дома сидишь, а я ведь езжу и к маме, и там… со знакомыми в театр…
Про знакомых и про театр я слышал в первый раз. Вспомнил, что она, действительно, часто уезжала, но не рассказывала никогда, где была, а я отвык расспрашивать.
– Я для отдыха, – продолжала Лида. – Что Волга? Какой же на Волге отдых? Тебя тащить, Наташу…
Давно уж прошло время, когда я мог ее спрашивать: «Ты любишь меня? ты не разлюбишь?» И я только спросил тихо, сам боясь своего вопроса:
– Ты не любишь Наташу, Лида? Отчего?
Она ничего не ответила. Может быть, не расслышала вопроса. Я был рад.
Сильно тосковал я, когда она уехала. И писем не писала, – говорила: «Не умею». Через месяц вернулась.
– Что ж, отдохнула?
– Да… не очень.
– Видишь, напрасно только бросила нас…
– Отчего? Я отдохнула, но немного. Поживу – и опять поеду. Маме обещала.
– Как, Лидуся? Опять? Да что ты, я только что обрадовался…
Она промолчала. Но я перестал радоваться. Приглядывался к ней, к ее усталой походке, ленивому безделью, к ее сразу, без всякой причины, поднявшемуся раздраженью против Наташи.