Том 4. Начало конца комедии

Конецкий Виктор Викторович

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, брат, но какая это Варвара?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у нас одна двоюродная сестра и осталась на свете — дочь младшей сестры мамы, тети Лизы. Ты и ее забыл?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я думал, она…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Свинство, брат, свинство. Жива она, жива курилка! Ослепла только. В прошлом году еще солнце видела на просвет, а сейчас — ничего.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, я рад, рад, что она жива… А… как же она живет-то, если слепая? Одна?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Она с Бертой Абрамовной сосуществует. Они боевые подруги, вместе на фронте были.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньгами ей помочь не надо? Действительно, свин я порядочный, совсем от земной действительности оторвался!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньги никому не помешают. Только она не возьмет. Она самостоятельность любит. Два раза в неделю массажисткой работает. На дом к ней больные приходят. У слепых особая чувствительность в пальцах, а у арфисток на пальцах мозоли. Слушай, Даня, а где портрет?

ДАНИЛА

ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой? Нет здесь никаких портретов!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да я не про Джоконду! Я про свой портрет.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Твой? Подожди минутку — у меня голова кругом…

МАНЯ. Папа спрашивает про тот портрет, который он писал. Там баба Надя в вечернем платье у рояля.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, про этот! Маня, если не трудно, посмотри за книжными стеллажами…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нашел местечко! Лучшая моя работа, она еще в Прадо и Лувре мерцать будет!..

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, не за стеллажами! В темной комнате, где экспедиционные вещи хранятся. Боюсь портретов, даже когда они прямо в глаза не смотрят. Манечка, если тебе не будет трудно, принеси его… И когда у нее мороженое кончится?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое тебе дело до мороженого моей дочери? Заведи свою, тогда цепляйся! Мать в чулан засунул, а? Дать бы тебе оглоблей по шее! Суслик венерический!..

МАНЯ. Папа! Папочка! Успокойся! У тебя уже руки трясутся! И чего ты взъелся? Здесь же не Прадо, не Лувр и не Третьяковская галерея, чтобы твои шедевры развешивать! ( Уходит за портретом.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А чего у тебя, действительно, руки трясутся?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. От бешенства. Такое дурацкое дело! Иду, понимаешь, по Большому к Варваре. Там, у «Сатурна», книжный лоток. И такой гадко-мерзкий старикашка торгует. Вечно одергивает покупателей, которые еще хуже него одеты. Хоть и торопился, а нос в какую-то книжку сунул, листаю, вижу там какое-то обо мне упоминание — редчайший случай! А денег купить — нет… С собой нет… Старик мне: почему книгу в перчатках трогаешь? А ну сыми перчатки! Я ему про то, что люди ценные вещи голыми руками не трогают; в перчатках, говорю, живодер-хирург-паталогоанатом будет тебе харакири в морге заделывать. Старикашка пытается у меня книгу выхватить. Окружающие мещане в помощь ему на меня бочку: невежда, сыми перчатки, руки грязные, немытые — вот и считаешь, что в перчатках чище; наехали с дяревни, книги пачкают и те де. Я молчу, книгу листаю, ищу: вдруг где в примечаниях еще мое имя сверкнет. Рядом здоровенный тип сопит и вдруг цедит мне, ты, мол, говорит, хулиган и дерьмо. Усы седые, ежиком, авоська с тортом, под шестьдесят, но крепкий, этакий енерал или полкаш в отставке на больших хлебах. Я сквозь душу его «хулиган и дерьмо» процеживаю, раздумываю: обижаться всерьез или нет? А продавец изловчился и — хвать у меня книгу. Енерал заторжествовал: «Правильно! Так этих фулиганов учить надо! Видите, люди добрые, я его дерьмом обозвал, а он только утерся!» У меня правая рука-то больная: вчера раму сколачивал и гвоздем из пальца клок вырвал, потому, между прочим, и в перчатке. Н-да, смотрю я на полкаша — здоровенный питекантроп, рожа упитанная, гладкая. И вдруг, брат ты мой любезный, ловлю себя, что боюсь! Боюсь, как бы он мне, если по рождению человек смелый, в рожу первый не звезданул — больно уж позорно в мои годы на публике в осеннюю лужу шлепнуться. Ну, а дальше, сам знаешь. Мы с тобой, конечно, не герои, но и пугать нас долго нельзя…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой в чем-то похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем мы, братец, ясное дело, похожи. Помнишь, как пацанами друг за друга заступались? Спиной к спине станем и в девятом проходном дворе насмерть от шпаны отмахиваемся…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да… а потом дома между собой продолжаем — до полного изнеможения, пока мать с работы не вернется… Ладно, дальше валяй.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ( берется за голову). О чем я? Ах да, о Леонардо?.. С молодости страсти уже владели мною. Страсть к живописи, она была мучительнее и упоительнее любовного томления. И — заскок-с! Да-с! Заскок-с! Мона Лиза! Прекрасное лицо этой женщины… Ужасная улыбка, полная отчужденности… Мне нужен был… Я должен был вполне овладеть ею! И для того должен был иметь ее профиль, профиль ее лица! Я! Я первый должен был свернуть эту ужасную физию на сторону!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Опять, Василий, делаешь из мухи слона! Успокойся за ради бога. Ну, не приходит же мне в голову заставить планету Венеру вертеться в другую сторону, ежели я ею обладать хочу!? А что ты дальше с полкашом сделал? Врезал ему?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Поволокли бы в участок, а за таких отставников… Да и ты, знаю, ждешь. Нет, не врезал, наоборот, вдруг меня на вежливость и выдержку повело. Я енералу говорю, уважаемый гражданин, прошу вас, давайте адресами и именами обменяемся, чтобы выяснить потом без спеха и лишних зрителей наши личные отношения. Я, говорит, общаться с хулиганом, нахалом и хамом не собираюсь. И поворачивается своей широкой спиной, идет по своим делам, тортом в сетке помахивает. Я за ним. Он головы на две меня выше. Вежливо и выдержанно

говорю ему в спину: «Глубокоуважаемый товарищ, я ведь от вас не отстану, я вас день весь следить буду, выслежу и адрес узнаю, и фамилию вашу. Я ведь вор в законе». Он: «Отстаньте! Я милицию позову!» Очень, говорю, хорошо, именно милиция меня и устроит, вы нецензурно выражались на улице, а я не только вор в законе, но прямое отношение к печати имею, послезавтра, говорю, вы о себе фельетон в газете прочитаете. А у меня, действительно, старая визитка есть, когда я еще в «Вечерке» гравюрки мазал. Он молчит, но я по спине вижу: насторожился, чинопочитание-то всякое в них на века вбито. Эге, думаю, доведу гада до инсульта или инфаркта…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой все-таки похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем, ясное дело, похожи, а кое в чем… Ладно. Он — в мебельный, я — за ним. Он — в овощной, я — за ним. Он — в канцелярский, я — за ним. Он по тротуару — я рядом пристраиваюсь, а народу на Большом уйма; как бы, думаю, он в каком магазине через заднюю дверь не ушел…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ ( скрывая зевок). Позвонил бы мне из автомата.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Мелькнула такая мыслишка, но из виду упустить боялся.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Жаль, прямо зуд в кулаках на твоего полкаша.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Останавливается он как раз у телефонной будки, там женщина звонит, он ждет. Это уже хуже, думаю, если он какого-нибудь сынка на подмогу вызовет. Нет, женщина выходит, а он в будку не входит. Оказывается, троллейбус ждал. Подходит первый номер. Он в него. Я тоже, пятнадцать копеек не пожалел — бросил в кассу — других не было. Соплю ему в спину, говорю очень тихо и вежливо: «Голубчик, уважаемый товарищ, ведь вы, судя по вашей сеточке и домашнему виду, где-то тут на Большом живете, зачем же вам с тортом на Невский? Я ведь тут как тут и никуда не отстану». Он садится. А на мое счастье за ним тоже местечко освобождается. Ну, я тоже сажусь — прямо ему в затылок. Едем. Положение, конечно, глупое, потому что я знать не знаю, как всю эту историю заканчивать. Одна только мысль — затылок-то у него багровеет — доведу, думаю, тебя, скотина, до инсульта или инфаркта. У Льва Толстого много народу вышло и место рядом с полкашом освободилось. Ну, я подумал и пересаживаюсь к нему, к моему родимому, малюсенькое местечко для меня оставалось — здоровенный в заду питекантроп. Подсаживаюсь и говорю очень вежливо: «Ведь вы уже успокоились, давайте тихо-мирно познакомимся, мне очень хочется узнать, кто это в нашем городе-герое нецензурно в общественных местах выражается…» Он шипит, уже с придыханиями: «Я с нахалами, сумасшедшими и ворами не знакомлюсь! И нецензурно не выражался!» Вижу, он меня впрямь за сумасшедшего принял и уже полные штаны наложил. «Ну, а милосердие-то у вас есть? — спрашиваю. — Человеколюбие-то? Ежели вы меня сумасшедшим почитаете, так и проводите, пожалуйста, в психдиспансер». — «Я вот тебе сейчас как звездану!» — шипит он уже еле слышно. «Хе-хе-хе, — гадко так хихикаю я. — А пятнадцать суток хотите в холодной?»

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Есть в тебе все-таки смердяковщина.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. И в тебе, хе-хе, есть. Проехали Биржу, через Дворцовый едем. Как он перед очередной остановкой привставать начинает, я тоже сразу вскакиваю: «Прошу, уважаемый, вперед, а я уж за вами!» И вообще очень культурно себя веду, беременной гражданке место предложил; она, правда, отказалась. Затем я кепочку снял, удобно так сижу, в перчатках. Когда народу набилось, я на весь вагон, громко так говорю: «И не стыдно вам? До седых висков дожили, а по карманам лазаете у порядочных людей». — «Чего?!» — орет он. «А то, говорю, что трус вы! Самый полный вы трус! Не стыдно?!» — «Он сумасшедший, — говорит питекантроп, — он меня преследует! Граждане, помогите его в милицию!» — «Об том и мечтаю, говорю, давай у Казанского выйдем, я здесь близко отличный участок знаю!» И опять ему свою визитку сую. Он от нее как черт от ладана. Перед Казанским опять встает. И я встаю, надеваю кепочку. Если, думаю, он в подворотню шмыгнет или в парадную, чтобы там со мной тет-а-тет разделаться, то я ему первый колено в мошонку суну и проходными дворами удеру, уж у Казанского-то мы с тобой все дырки знаем. Он вроде серьезно выходит, я тоже, он вдруг назад, а меня вперед протолкнул, сзади напирают, чувствую, вылетаю! — сдержал все-таки напор, задержался на секунду, шепчу ему в лицо, близко: «А помирать-то тебе, кролику трусливому, не тошно будет?» Очень вежливо сказал и вылетел на тротуар, жду, выйдет или нет? Нет, не вышел, уехал. Помахал я ему ручкой и дух перевел. Трудное дело эта язвительная смердяковская вежливость, а, братец?! И ведь, знаешь, я точно чувствую: он сейчас с приступом лежит и зубами от ненависти скрипит…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Больше всего мне нравится, как вы с ним рядком в троллейбусе сидели. Трусил, когда к нему подсаживался?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет. Я уже холодный был от ненависти.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, а честно: из троллейбуса выпихнули или самому вся эта бодяга надоела?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Все-то ты про меня знаешь и понимаешь! И приврать невозможно! Нет, не выпихнули. Сам вышел. «Кроликом» точку поставил и вышел — что ж мне с ним — весь день кататься? Да и про то помнил, что ты здесь меня ждешь и подпрыгиваешь.