Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Пантелеев Леонид

Дочь Осьминкина Паша-лавочница. Катя с ней одно время дружила. Чем-то были похожи.

. . . . .

Ваня любил ходить в лавку к Осьминкину — месить квашню.

. . . . .

Имели булочную. Сами не пекли, а торговали скупным товаром, то есть покупали булки у других. Торговали еще кофеем. Жарили и мололи. Большие стеклянные банки. В лавке дурманящий запах кофе и венской сдобы.

. . . . .

Толстая собачка — словно кашей начинена.

. . . . .

Пропал, как немец под Сталинградом.

. . . . .

Детский

дом в эвакуации. Девочки достали картошку, сварили. Ищут соль.

— Соли нема!

— Вот соль. Нашла! Только «английская» написано.

— Нехай английская. Давай ее сюда.

. . . . .

Тетя Тэна угощает:

— Съешь бараночку.

— Нет, благодарю, тетя Тэна, сыт.

— Съешь! Перед сном полезно. А то цыгане приснятся, как говорят.

. . . . .

Из рассказов тети Тэны.

Нянька Елизавета приходит:

— Дети, дети. Говорят, у нас наследника мешочком ударили! (Это про будущего Николая Второго.)

. . . . .

Из рассказов тети Тэны.

У Муравлевых, к которым она в детстве ездила гостить, пол был выкрашен под паркет, а середина его — под ковер.

Мыли пол квасом.

. . . . .

Тетя Тэна:

— Был у нас знакомый Пушкин. Так его даже не хотелось называть Пушкиным.

. . . . .

— Платье у нее такого цвета, как на другой день кисель бывает.

. . . . .

Эпиграф к «Кате».

«Ох, времени тому!»

Протопоп Аввакум

(Тетя Тэна, старообрядка, произносит: Аввакум.)

. . . . .

Покойный Василий Васильевич однажды сказал:

— Эх, на мои бы плечи да голову Фирс Иваныча.

Фирс Иванович — его компаньон по колбасному делу.

Плечи у Василия Васильевича были, действительно, хороши.

. . . . .

— Пока вы ездили загорать на Южный берег Крыма, моим пристанищем был южный берег Обводного канала.

. . . . .

Волково кладбище. Жестяной самодельный крестик. Дощечка со стихами:

Тихо, деревья, не шумите, Мово Пашу не будите Под зеленым бугорком Спи, родной мой, вечным сном!

. . . . .

Рассказывала тетя Тэна.

В молодости был у них домашний врач — доктор Струпов. Он почему-то прописал тете Тэне есть горох и студень.

— Он вообще был странный доктор. Любил гладить больных по рукам.

— Небось только женщин, тетя Тэночка, и только хорошеньких?

— Да ну тебя! А впрочем — да, Михаила Иваныча он не гладил.

. . . . .

Вечером на улице Каляева. Стриженый мальчик, влюбленный конечно, проводил до подъезда двух девушек. Попрощался, пошел, оглянулся:

— Ляля!

Вернулся, сказал что-то, опять пожал руки и — пошел покачиваясь, радостный и счастливый до того, что завидно было смотреть.

. . . . .

На Охте. Трогательная надпись — большими черными каракулями

по забору:

«Мы отстояли наш Ленинград — и мы его восстановим».

. . . . .

Столяр:

— Неужто у вас в доме одни писатели живут?

— Да, одни писатели.

— Гм.

— А что вас удивляет?

— Да вот — не могу, вы знаете, представить дом, где бы, скажем, одни столяры жили.

Как точно этот человек выразил мое отвращение к жизни в «обойме», в «папиросной пачке».

. . . . .

«Катя».

Бабушка о Ване:

— Сколько ему бедному перестрадать пришлось. И с Аркадием, с отчимом, нелегко ему, разумеется, было. А уж как я огорчалась, когда он в военные уходил. Аркадий говорит: «Не тужи. Все равно вернется». И ведь так и случилось: вернулся.

Говорит об этом бабушка, как о большом счастии и о победе. Вероятно, ей и в голову не пришло и сейчас не приходит, что для Вани это была трагедия: возвращение к старому быту, к торговле дровами и «чистым лесом».

. . . . .

В поезде:

— У нас в поселке народу нынче!.. Три сеанса в клубе, и то не помещаются.

Киносеанс как мера объема.

. . . . .

И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят «вставочка», а в Москве — «ручка». В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде — прятки, в Москве — пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве — ластиком… Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве — пролетные.

. . . . .

В Петрозаводске. Сижу на уроке в школе. И вдруг во мне просыпается старый, самый настоящий мальчишеский страх: а вдруг меня вызовут!

— Пантелеев, к доске!..

. . . . .

У многих мальчиков под партами — лыжи.

. . . . .

Гарик Печерин — племянник С. И. Лобанова ^* . Одиннадцать лет. Как и большинство коренных петрозаводцев, слегка окает. Лучший друг Гарика заболел. Гарик много раз с гордостью сообщал мне, что у товарища его:

— Туб-беркулезный брронходенит.

Говорит он это так звучно, с такой гордостью и с таким апломбом, как будто объявляет:

— Мой друг — генерал-полковник артиллерии.

. . . . .

Комнатка Гариковой бабушки. Очень хороши свежие сосновые стены, ничем не обитые и не оклеенные. Хорошо, чисто блестит светлая серебряная иконка в углу.

. . . . .

В Карело-Финском Госиздате в прошлом году был такой случай. В служебное время в коридорах издательства появились — цыганки. Нашлись охотницы — и в редакциях, и в бухгалтерии, и в корректорской — узнать судьбу свою. На другой день — заметка в стенной газете. Общее собрание. Сергея Ивановича вызывают…