Том 4. Педагогические работы 1936-1939
Шрифт:
Это входит в привычку. Секретарь совета командиров смотрит на часы и ровно в 8 часов 30 минут говорит: «Объявляю общее собрание открытым». Ни одной минуты мы не потеряли зря.
Регламент определяется просто: одна минута по песочным часам.
— Дай слово.
— Получай.
Перевернул песочные часы. Песок высыпался. Минутка кончилась. На общем собрании о деле нужно говорить одну минуту. Сначала было трудно, а потом привыкли, и получалось просто замечательно. Некоторые даже короче говорили.
Этот, казалось бы, небольшой
При таком жестком регламенте люди приучаются говорить очень коротко, не размазывать, не говорить лишних слов. Человек приучается к деловитости.
В некоторых случаях, когда вопрос особо важный или когда вносится особо важное предложение, выступающий говорит:
— Я не могу уложиться в одну минуту.
— Сколько тебе надо?
— Три минуты.
— Много.
— Ну, две минуты.
— Получай две минуты.
Такие собрания занимали у нас самое большее 20 минут. И никто не опаздывал, никто никого не ждал.
Это очень простой и как будто даже не педагогический вопрос — расположение во времени, но он является решающим. Надо выдерживать время, выдерживать точность.
Точность — это первый закон. Точность позволяет иметь и ежедневные общие собрания. А ежедневные общие собрания — это постоянный контроль коллектива, постоянное знание друг друга, постоянное знание дел друг друга и первичного коллектива.
Такие собрания я считаю полезным практиковать и в школе. Сначала будет скучно. Десятиклассники будут скучать. Почему? Да потому, что обсуждается поведение малыша и ученика среднего класса. Но когда этот малыш один раз промелькнет на собрании, другой раз, третий, десятиклассники его узнают и невольно заинтересуются им. А потом, глядишь, в коридоре увидят его за какой-нибудь шалостью и вспомнят.
«А ведь ты вчера был на общем собрании, отдувался тем, а теперь опять летишь, как сумасшедший!»
И малыш поймет, что этот старший был на общем собрании, заметил его и теперь узнал.
Это техника, которая, может быть, кажется нелогичной, но которая возникает сама в том коллективе, где практикуются общие собрания.
Не поймите меня превратно. Я являюсь сторонником некоторой «военизации». Это не муштровка, а та же экономия сил…
Форм много: есть коллективные игры, которые очень увлекают ребят, и другие формы. При такой «военизации» очень легко руководить коллективом и легко ставить и разрешать вопросы вне общих тем.
Коллектив — это единое коллективное мнение, это мнение 500 человек, которое выражается даже не в речах, а в репликах.
А главное: что один сказал, то и все думают. Вы сами знаете, товарищи, что у ребят именно так бывает. У них удивительная общность взглядов.
Один сказал, и все понимают: он не сказал бы так, если бы это противоречило общему мнению. Есть какое-то чутье, какое-то
Такое коллективное воздействие дает в руки воспитателю, директору большую силу, и при этом силу чрезвычайно нежную, которая еле-еле заметна.
Я могу вызвать к себе самых отчаянных «дезорганизаторов», как у вас говорят, и сказать:
— Завтра ставлю вопрос на общем собрании.
— Антон Семенович, что угодно, как угодно накажите, только не ставьте вопрос на общем собрании.
А почему боялись общего собрания? Нужно выйти на середину комнаты, стать и отвечать на все стороны. Только и всего. Это не позор, а ответственность перед коллективом.
Организация и воспитание чувства ответственности перед коллективом — это дается трудно, но зато, когда дается, — это очень сильное средство.
При этом разрешается проклятый наболевший вопрос, о котором мы толкуем в наших школах, — не выдавать товарища. Это солидарность, обращенная обратной стороной к педагогу. Солидарность несоветская.
И она не может быть уничтожена, если нет общественного мнения единого школьного коллектива, созданного единым педагогическим коллективом.
Никогда не исчезнет это «геройство» — не выдавать товарища, если не будет общественного мнения.
Я достаточно времени помучился над этим вопросом. И я увидел, как в правильно организованном, воспитанном коллективе без моих усилий, без педагогической инструментовки, без каких-то особых методов выросла и укрепилась традиция: никто никогда не приходил ко мне тихонько и не говорил шепотом: «Антон Семенович, я вам что-то скажу». Каждый знал, что, если он это сделает, я его с лестницы спущу.
Никаких разговоров на ухо. Вечером на общем собрании кто-то поднимается и говорит: «Произошло то-то и то-то».
И никто никакой обиды на товарища не имел за то, что он поднял тот или иной вопрос на общем собрании.
Очень часто говорили так: «Такой-то — мой лучший друг, и тем не менее я заявляю протест в связи с его недостойным поведением».
Никому из товарищей и в голову не приходило обвинять человека, который так прямо и открыто выступал. Но поведение его не пахнет и героизмом, он делает обычное дело — на общем собрании призывает к ответственности своего товарища.
И тогда исчезает отрицательное движение коллектива, когда коллектив становится к педагогам спиной и делает что-то, чего педагоги не видят.
В педагогической литературе не разработан самый важный вопрос: какие формы коллектива должны действовать? Почему-то ученые-педагоги считают, что форма не имеет значения.
Я с этим не согласен. Форма имеет очень большое значение. У нас, например, был такой порядок. Если командир скажет мне что-нибудь о своем товарище в присутствии других товарищей, я могу ему не поверить, другой может сказать, что это неправда, что дело было не так, я могу вызвать свидетелей, допрашивать, расследовать и т. д.