Том 4. Поэмы 1855-1877
Шрифт:
18 февраля 1864 г. Некрасов читал «Мороз, Красный нос» на вечере Литературного фонда. Поэт обратился к слушателям с небольшим вступлением, в котором, по словам писателя П. Д. Боборыкина, объявил, что «его новое произведение не имеет никакой тенденции, почему он и просит слушателей не подозревать в нем <…> никакого служения направлению. Мне хотелось, — сказал г. Некрасов, — написать несколько картинок русской сельской жизни; я попытался изобразить судьбу нашей русской женщины; я прошу внимания слушателей, ибо „если они не найдут в моей поэме того, что я задумал, они ничего в ней не найдут“» (Бдч, 1804, № 2, с. 68). В представлении ряда критиков того времени «тенденция» предполагала нарочитый показ лишь темных сторон народного быта, безысходного народного горя. Обращая внимание слушателей на отсутствие в поэме подобной тенденции, Некрасов подчеркивал, что крестьянская жизнь изображена им такой, какой она является в действительности.
С точки зрения описания народной жизни интересно сопоставление поэмы Некрасова с очерком-фельетоном Салтыкова-Щедрина «Деревня зимою» (С, 1864, № 2, отд. II, с. 201–236), опубликованным в разделе «Наша общественная жизнь» и направленным против умиления крестьянской жизнью, которым, например, был проникнут очерк В. В. Селиванова «Год русского земледельца» (Рус. беседа, 1856, т. II, IV; 1857, т. III, IV), представлявший собой, по словам Салтыкова-Щедрина, «рассыченную на патоке
В то же время, как отмечал В. В. Гиппиус, в некрасовских картинах тяжелой деревенской страды «заложены те возможности, которые обещают не только веселую работу кольцовского пахаря, но и труд будущего человечества, о чем мечтал Чернышевский), когда писал свой четвертый сон Веры Павловны» (ЛН, т. 49–50, с 39). Эстетическая позиция Некрасова смыкается с принципами Чернышевского, сформулированными в работе «Эстетические отношения искусства к действительности». В центре поэмы характер, воплощающий понятие о прекрасном, как оно представляется самому народу. Красота, величие души, исключительное трудолюбие, терпение составляют главные черты этого характера. Отсюда оптимистическое звучание поэмы, несмотря на трагизм ситуации, в ней изображенной. Теплоту чувства, которое наполняет произведение, особо отмечал сын декабриста G. Г. Волконского — М. С. Волконский, связанный с поэт м долгими годами дружбы. «Сейчас я прочел Ваш „Мороз“.
– писал М. С. Волконский 20 февраля 1864 г. — Он пробрал меня до костей, и не холодом — а до глубины души тем теплым чувств м, которым пропитано это прекрасное произведение. Ничто, до сих пор мною читанное, не потрясло меня так сильно и глубоко, как Ваш рассказ, в котором нет ни одного слова лишнего: каждое так и бьет вас по сердцу. Все это как нельзя более знакомо и близко мне, до 25-летнего возраста то и дело переезжавшему из деревни в деревню, от одного мужика к другому. Художественность we, с которой изложен Ваш рассказ, а главное теплота чувства, которым оп дышит, — просто перевернули меня. Дайте мне возможность поделиться им с моим отцом, доказавшим на деле, как он любит русского мужика» (цит. по: Евгеньев-Максимов В. Некрасов как человек, журналист и поэт. М.-Л., 1928, с. 309). К образу Дарьи, воплощающему жизнеутверждающие начала, мысленно возвращался сам поэт в предсмертные дни: «Недуг меня одолел, но Муза явилась ко мне беззубой дряхлой старухой, не было и следа прежней красоты и молодости, того образа породистой русской крестьянки, в каком она всего чаще являлась мне и в каком обрисована в поэме моей „Мороз, Красный нос“» (ЛН, т. 49–50, с. 167). Широко используя фольклорную эстетику (поэма — одно из самых «фольклорных» произведений поэта), Некрасов подчеркивает трудовую фабулу, наименее ярко выраженную в фольклоре: изображение трудовых процессов, составляющих повседневную, обыденную жизнь крестьянина, не столь характерно для традиционного русского фольклора (некоторое исключение в этом смысле составляют отдельные хороводные, игровые и трудовые песни). Изображение крестьянского труда в поэме, глубоко народное по своей сущности, по-своему как бы обогащает и дополняет фольклорную эстетику. Самые различные фольклорные жанры, к которым обращается Некрасов, дают ему возможность глубоко и верно раскрыть народный характер. В большинстве случаев поэт идет от конкретных текстов, услышанных им или знакомых ому по фольклорным собраниям. Ср., например, причитание по покойнику в записи 1853 г. (Ярославская губерния, Моложский уезд) со ст. 298–303, 312–315, 318–323 поэмы:
(Этнографический сборник. Изд. Рус. геогр. об-ва, вып. 1. СПб., 1853, с. 160–161). [10]
Причитанию, вводимому в текст поэмы, Некрасов придает лишь необходимую «литературную» форму.
Диапазон фольклорных жанров, на которые опирался Некрасов в поэме, широк. Реальные источники поэмы составляют, в частности, народные обычаи, суеверия, заклинания. Так, весьма детально представлены все те способы лечения больного, которые имели место в повседневном крестьянском быту. «Из главнейших врачеваний русских от многих болезней издревле служит баня, по пословице, вторая мать наша. Простой народ наш лечит снегом ознобленные члены, обожженные места держит в горячей воде», — писал И. Снегирев. «К врачебным пословицам русского народа, — указывал тот же автор, — отнести можно заклинания, приговоры или заговаривания от болезней, при вспрыскивании водою с угля, с золы, с глины <…> и т. п.» (Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования о русских пословицах и поговорках И. Снегирева, кн. IV. М., 1834, с. 79, 92). Раскрывая душевное состояние Дарьи, бегущей ночью за целительной иконой, Некрасов использует многочисленные приметы, предвещающие, по народным представлениям, непременное несчастье. Все эти поверья и обычаи помогали воссоздать крестьянский быт во всей его подлинности (см. об этом: Лит-ра в школе, 1966, № 4, с. 77–79).
10
См. также: Прийма Ф. Я. К характеристике фольклоризма Н. А. Некрасова. — РЛ, 1981, № 2, с, 82–83.
Несколько ограниченным оказалось, однако, для поэмы значение сказки (см.: Лит. учеба, 1936, № 7, с. 68–69). Образ Мороза в поэме восходит не столько к самой сказке о Морозке, сколько
Появление поэмы вызвало многочисленные журнальные отклики. Современная критика, расходясь в оценке принципиальных сторон творчества Некрасова, признавала, однако, большие художественные достоинства поэмы. В журнальных обзорах отмечались глубокое знание поэтом народной жизни, верное ее изображение, любовь к народу, гражданственность звучания поэмы (РСл, 1864, № 10, В. А. Зайцев; Бдч, 1864, № 2, П. Д. Боборыкин; Сев. сияние, 1865, т. IV, В. Р. Зотов), художественность, умение проникнуть в мир русской природы (День, 1864, 28 ноября, № 48, Н. В.-Н. М. Павлов), страстность служения тем идеалам, которые разделялись лучшими людьми того времени (Бдч, 1864, № 9, Е. Эдельман). Критика указывала, что поэма принадлежит «к числу лучших произведений русской поэзии, которыми она всегда будет гордиться» (Сев. сияние, 1865, т. IV, вып. 2, с. 36, В. Р. Зотов). Вместе с тем по поводу нового произведения Некрасова в критике возникали и острые споры. Литературный обозреватель славянофильского «Дня» Н. М. Павлов, разбирая поэму, приходил к выводу: «В целой нашей литературе нельзя бы привести образчиков еще более беспощадной иронии, еще злейшего отрицания, как те, какими наполнены заключительные строфы поэмы. <…> Не есть ли это буквальное, положителтнейшее nihil самого отчаянного скептицизма? Нет, как бы г-н Некрасов ни прикидывался народным поэтом, но свежей струи русской народности прежде всего и не слыхать в его поэзии, именно народных-то струн и недостает его лире» (День, 1864, 24 окт., № 43). Н. М. Павлов усмотрел в печали поэта о тяжкой доле русского народа эгоистическую тоску, ничего общего но имеющую с жизнью народа и исходящую из «мутных источников души человеческой». С острой публицистической заметкой в защиту Некрасова выступил в «Русском слове» В. А. Зайцев. Он высоко оценил новую поэму. Отстаивая право писателя на выражение протеста («Всякое отрицание есть вместе с тем положительное желание, чтобы прекратилось то положение, против которого я протестую»), Зайцев подчеркивает, что Некрасов не только протестует, но и воссоздает народный идеал. «Идеал этот построен на идеях любви и благосостояния и выражен в самой осуществимой форме» (РСл, 1864, № 10, с. 82). Процитировав отрывок из поэмы, рисующий второй сон Дарьи, критик отмечает, что эта «картина есть самый полный идеал счастья, какой только могла создать фантазия крестьянки» (там же, с. 84). «Но кто не причастен филистерству и пошлости кружков, — говорит далее критик, — тот, прочитав предсмертный бред Дарьи, поймет, что, насколько силен протест, настолько же высок и идеал, помещенный рядом с портретом или, лучше, в нем же самом» (там же, с. 85). Идеал этот, считает Зайцев, безнадежно далек от существующей действительности: «…если бы в минуту смерти крестьянке грезилось ее действительное прошлое, то она увидела бы побои мужа, не радостный труд, не чистую бедность, а смрадную нищету. Только в розовом чаду опиума или смерти от замерзания могли предстать перед нею эти чудные, но никогда не бывалые картины…» (там же). Статья Зайцева дала повод «Эпохе» вступить в спор с «Русским словом». Некрасов «изобразил живущую в полном ладу чету мужа и жены, — писал Н. Н. Страхов. — „Как можно! — возражает ему критик, — ваш Прокл непременно бил свою жену“. Г-н Некрасов представил картину радостного труда, чистой бедности. „Как можно! — возражает критик: все это одна мечта, я знаю твердо, что они жили в смрадной нищете“. Г-н Некрасов изобразил счастливые минуты крестьянского семейства, полного взаимной любви. „Как можно! — восклицает критик: я ведь знаю, что ни любви, ни счастливых минут у них вовсе нет“». «Очень может быть, — иронически замечает далее Н. Н. Страхов, — что критику кажется одной фантазией, одним идеалом даже то, как Савраска „В мягкие добрые губы Гришухино ухо берет“. Вот если бы Савраска откусил ухо у Гришухи, тогда это было бы ближе к действительности и не противоречило бы некрасовской манере ее изображать» (Эпоха, 1864, № 11, с. 4–5). Возникший спор по существу велся уже по проблемам более общим, нежели степень достоверности изображения действительности в поэме (отвечает ли жизненной правде сон Дарьи, или он выражает недостижимый идеал). Спор затрагивал основную проблему того времени, проблему народа и его судьбы. Современники хорошо понимали это обстоятельство. Так, В. Р. Зотов подчеркивал, что «в этих двух мнениях видны, конечно, тенденции обоих журналов» (Сев. сияние, 1865, т. IV, вып. 2, с. 36).
К поэме писали музыку: П. И. Бларамберг (1897), Н. И. Фи-лапповский (1900), В. И. Ребиков (1902), А. Т. Гречанинов (1908), Ц. А. Кюи (1912), А. Е. Лозовой (1913).
Две пары промерзлых лаптей… — По обычаю, покойника не только обували в новые лапти (ср. ст. 268–271: Лежит ~ В широкой рубахе холщовой И в липовых новых лаптях), но в клали в гроб «запасную» пару лаптей (см.: Смирнов В. Народные похороны и причитания в Костромском крае. — Тр. Костромск. научн. об-ва по изучению местного края, вып. 15. Кострома, 1920, с. 29). Указано Ю. В. Лебедевым в докладе «О подлинных и мнимых загадках в поэме „Мороз, Красный нос“» на XXI Некрасовской конференции в январе 1982 г. в Ленинграде.
Водой с девяти веретен… — По наблюдению И. П. Сахарова, в народе для лечения болезни сбрызгивают водой, «собранною из девяти колодцев, осыпают золою, собранною из семи печей…» (Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым, т. I, кн. 2. СПб., 1841, с. 53). Как отметил Ю. В. Лебедев в указанном выше докладе, «девять веретен» следует здесь понимать как девять колодцев, так как веретеном в Костромской губернии назывался и поперечный вал колодца, на который наматывалась цепь с прикрепленной к ней бадьей.
Ходебщик — имеется в виду либо торговец-разносчик, коробейник или офеня, либо вожатый дрессированного медведя.
Из белой холстины платок. — Наряду с черными русские крестьянки в знак скорби покрывали голову и белыми платками (см.: Лебедев Н. Быт крестьян Тверской губернии. — Этнографический сб., вып. 1. СПб., 1853, с. 192). В христианской символике белый цвет — символ причастности it лику святых и блаженных (ср. ст. 808: Только покойница в белом была…). В русском же фольклоре и сама Смерть может быть одета в белый платок («Тяп-тяпком под белым платком» — Пословицы русского народа. Сб. В. Даля. СПб., 1862, с, 351).