Том 4. Повести, рассказы и очерки
Шрифт:
— Оно самое, — сказал Сидор. — У каждого ектар, ектар жуматати лишку ангасыть [11] .
Доктор плюнул и, качая укоризненно головой, сказал:
— Мы-ы-ый… Умные вы головы!.. Что ж вы ко мне притащились? Что я вам: такое лекарство пропишу, чтобы с вас денег не брали? Убирайтесь вы к чортовой матери!
— Постой, домну докторе. Чего рассердился?
— Что дюже горячий стал! Нечистого поминаешь!.. Ты слушай нас. Не все вить еще…
11
Гектар,
— Что же еще?.. Говори толком…
— Видишь ты. Вымерял, потом кажеть: «Давай деньги по декларации». Мы обрадовались: думаем, пронесло. Отдали деньги по декларации, честь честью.
— Расписки взяли?
— Взяли. Как без расписок.
— Ну, так что же?
— А то: теперь взыскиваеть утрое… Значить: удвое аменд [12] . А за что еще третий? Когда по декларации уже плачено. Правильно его?
— Какой ето закон, — вдруг возбужденно прорвалось в толпе. — При турчине никогда етого не было…
12
Аменд — штраф.
— И рамун скольки годов землю не мерял!
— Теперь на тебе: давай мерять…
— Стойте вы, чего глотки дерете! — закричал доктор. — Сказано: говори один.
— Хвадей, говори… Ты, Сидор, говорите…
— Да мы разве не говорим. Не чуете, али как? Уши позакладало?.. Говорим: теперь утрое требуеть.
— Кто требует?
— Да кто? Рамун. Перчептор. С епистатами [13] приехал,
— Тот самый, что выдал расписки?
13
Epistat — полицейский, вроде наших жандармов.
— Он.
— Нет, не той, другой…
— Кто их там до лиха разбереть… Рамун, функционар.
— Все одним миром мазаны…
— А вы расписки показывали?
— А то нет, под самый нос совали: подивись, домнуле…
Липоване опять заволновались. Пошел беспорядочный, возбужденный говор.
— Ну стой! — остановил опять доктор. — Будет. Поезжайте по домам. Я вам завтра человека пришлю.
— На етом вот спасибо. Дыдыкало положим у нас. Вторую неделю поим.
— Дыдыкалу гоните в шею…
— Чуете, доктор своего пришлет.
— Подождем, когда так.
— Доктор, можеть, — к самому префекту сходить? — закинул Сидор, глядя на доктора вопросительно исподлобья.
— К кому и идтить, как не к префекту…
— А ты ему, докторе., хочь и префекту, тоже не очень верь… Ты нас слухай, что мы говорим.
— Ну, ну! учите меня, — сказал доктор презрительно. — Я хуже вас знаю, куда идти и кому верить. Ступай, ребята, ступай, проваливайте!
И он своей сильной рукой стал поворачивать липован и поталкивать их в спины… Толпа расходилась. Остался еще Сидор. Он подошел к доктору ближе, оглянулся на уходящих и сказал:
— Сделай милость, Ликсандра Петрович, — похлопочи уж. А то у нас такой калабалык пойдет — не дай бог.
Его умные глаза печальны. В грубом лице виднеется скорбь «мирского человека», озабоченного
— Сам знаешь, какой у нас народ. Все еще которые турчина вспоминають. Есть горяченькие. Плохой марафет выйдеть.
— Ну, ну, — сказал доктор. — Не знаю сам, что ли! Сказал: постараюсь.
— А ты кого пришлешь?
— Катриана…
Сидор почесался.
— Такое дело… Хоч и Катриана. А тольки, чтобы того…
— Что такое?
— Насчет бога, чтобы… Знаешь наш народ…
— Ну, ну! Что вы его молебен, что ли, служить зовете? Знает, зачем едет…
— То-то вот… А то мы ничего. Так уж ты, докторе, того… похлопочи.
Они расстались. Сидор торопливо пошел на базар, доктор подошел к кофейной турка Османа, где его ожидала уже маленькая фарфоровая чашка и томпаковый кувшинчик с дымящимся турецким кофе. Солнце освещало уже весь переулок. С Дуная несся продолжительный гудок морского парохода. По улицам к пристани гремели колеса… С базара начинали расползаться возы царан. Ехали и липоване хмельные, с обнаженными на солнце головами: котелки и шляпы попрятали в сено. Пьяному легко потерять.
II
Домну Катриан, социалист
После обеда, когда солнце далеко перешло за зенит, доктор вышел из дому и направился вдоль переулка к Strada Elisabetha doamna, главной улице Тульчи. Высокий и прямой, он шел по узкому переулку, чуть не задевая головой за низкие черепичатые крыши и то и дело отвечая на поклоны. Порой он останавливался, громко приветствуя какого-нибудь заезжего знакомого, с кем-нибудь здороваясь за руку или бесцеременно ероша волосы какого-нибудь пробегавшего молодого человека. И шел дальше, оставляя за собой повеселевшие осклабленные лица.
Так он вышел на Strada Elisabetha и повернул к Дунаю. По пути на левой стороне был бойкий ресторан. Из его открытых окон неслось лихое пение цыган-лаутаров, а в тени стен прямо на камнях широкой панели стояли столики, занятые публикой. В Румынии жизнь проходит значительной частью на улице.
Поровнявшись с этим рестораном и обменявшись многими поклонами, доктор увидел за одним из столиков серьезного нестарого господина, погрузившегося в чтение газеты.
— А! Домну супрефект, — сказал доктор громко и направился к нему, лавируя между столиками и стульями с таким видом, как если бы башню пустили между фигурок кегельбана. Румын отложил газету и вежливо приподнялся навстречу.
Это был супрефект тульчанского округа (нечто вроде нашего вице-губернатора). Либерал, европеец не только по внешности, он, как большинство состоятельных румын, получил высшее образование в Париже. В молодости, тоже как все румыны, писал стихи, был немного публицистом, немного критиком и отдал свою дань увлечению социализмом. Теперь, призванный к власти с переменой политического курса, он привез в Добруджу вместе с необыкновенно свежими воротничками и жилетами также свежий либерализм и свежее благожелательство новоиспеченного министерства. Человек тонкий, серьезный и приличный, он стоял за скорейшее введение в Добрудже конституционного представительства и полного равноправия. За отъездом префекта он теперь исполнял его должность, слышал уже о начинающихся в Русской Славе волнениях и был, в свою очередь, рад поговорить об этом с русским доктором, старожилом, популярным в Добрудже.