Том 4. Произведения 1857-1865

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Исключение этого отрывка объясняется, вероятнее всего, распространенным тогда мнением, что выступать против преследуемого властями старообрядчества «неприлично», «несвоевременно». Такой взгляд передал А. И. Артемьев — сослуживец Салтыкова по министерству внутренних дел — в дневниковой записи от 10/22 мая 1857 г.: «…статью Мельникова «Дядя Поликарп» «<Русский> вестник» не печатает не по причине цензурных затруднений, а потому, что статья направлена против раскола… А статьи Щедрина «Старец», «Мавра Кузьмовна» — разве не такие же? Конечно, если судить совершенно либерально, то ни одной статьи подобной поместить нельзя: мы пишем против раскольников, а им не позволяется возражать…» ‘

Во второй редакции «Мастерицы» текст значительно переработан (особенно во второй его половине, позднейшая глава «Клочьевы») и ис пользован в этом переработанном виде в тексте «Тихого пристанища».

В черновом автографе, по-видимому продолжающем текст второй редакции, имеется следующее окончание первой главы:

Если вам случайно придется иметь дело с одним из молодых членов этой семьи и вы спросите, что заставляет его так упорно оставаться при обычных мертвенных

формах жизни и преследовать какие-то искусственные и полуфантастические цели, то услышите один неизменный ответ: «Родители у нас живы». И в воображении вашем мгновенно восстанет или псевдовеличавый, в сущности же только суровый и жесткий образ старика, или же сгорбленная и дрожащая, но вместе с тем бестолково непреклонная фигура старухи, которые, как вампиры, высасывают счастье и радость целой семьи. Но вот старик-отец умер; старуха-мать, охая и всхлипывая, также последовала за ним; остается сын… Вы ожидаете, что он с беспокойным и столь понятным нетерпением устремится разорвать железные путы, так долго не дававшие ему дышать; вы ждете, что вот-вот прольется вольная струя воздуха в эту затхлую атмосферу и освежит ее, вы опасаетесь даже, чтобы место прежнего холодного формализма не заступил слишком дикий и беспорядочный разгул… Напрасные ожидания, напрасные опасения! Еще не успело оцепенеть дряблое тело отца, как в сыне уже совершился тот резкий на взгляд, но в сущности подготовлявшийся издалека переворот, который внезапно ставит его, так сказать, в меру отца. Ограниченным, но в самой этой ограниченности прозорливым рассудком своим, он разом постигнет и взвесит все выгоды, которые может ему дать его новое положение, на которое он, еще при жизни отца, мало-помалу привык смотреть не столько нетерпеливым, сколько завистливым оком, и на основании этого холодного и безнравственного расчета усвоивает себе взгляды и обычаи стариков. Положение семьи, в сущности, нисколько не изменяется; она меняет только господина, но внутренний распорядок и строй жизни остается тот же. И горе той личности, которая вздумала бы предъявить свои права на какую-либо самостоятельность, горе тому или той, которые захотели бы идти наперекор тому, что самодовольно стало толстой и непробиваемой стеной на зыбкой и болотистой почве предрассудков, горе тем, которые не признают безмолвного подчинения слепому и ветхому обычаю за непреложный закон всей своей жизни! Их ждут тысячи мелких преследований, тысячи ежемгновенных истязаний, которые рано или поздно согнут их волю или же истерзают и изорвут душу под муками ее собственного бессилия…

Читатель извинит меня за то, что я, быть может, с излишеством распространился в разъяснении общих черт, характеризующих город и общество, в которое я намерен ввести его. Характеристика эта казалась мне необходимою для более ясного уразумения событий, рассказываемых в настоящей повести.

Далее следует позднее зачеркнутое начало II главы «Мастерицы», объясняющее обет Клочьева «посвятить свою дочь богу»:

Вечером, в конце марта, Иван Михеев Клочьев возвращался домой с соседней ярмонки. Погода стояла тепловатая и сырая, то есть такая именно, которая положительно дает знать о скором вскрытии рек, о предстоящем таянье снегов и о наступлении в природе того временного беспорядка, который предшествует ее обновленью. С запада тянул теплый, но все-таки сильный и порывистый ветер; сверху валил крупными хлопьями тот мокрый снег, про который сложена на Руси поговорка: «сын за отцом пришел»; по узенькой и исковерканной ухабами дороге нередко попадались зажоры и если не совершенно прекращали дальнейшее следование по ней, то, во всяком случае, затрудняли его, потому что по бокам дороги снег еще не довольно оселся, чтобы можно было пуститься в объезд, не рискуя задушить лошадей в снежных сугробах. Темнота ночи и царствовавшая в воздухе сумятица еще более увеличивали эти затруднения; пара маленьких лошадок, которыми была запряжена легкая кибиточка Клочьева, не только преступалась на каждом шагу, но нередко и вовсе отказывалась идти вперед; в таких случаях ямщик проворно соскакивал с облучка, забегал вперед и, потыкав кнутовищем в дорогу, обыкновенно нащупывал им зажору. И тут начиналась для ямщика та тяжкая обычная работа, которая подчас делает этот промысел нестерпимым. Сначала он останавливался в раздумье, разводя руками и полегоньку припоминая каких-то «чертей», потом начинал метаться и ожесточенно тыкать кнутовищем во все стороны, и наконец, окончательно убедившись в невозможности определить глубину зажоры или приискать брод этим способом, решался на последнее средство, а именно: благословясь, спускался в нее сам и, окунувшись в густую морозную воду, нередко до пояса, переходил на другую сторону и, помахавши там руками, снова переправлялся и потом уже переправлял и лошадей. И за все это полагалась ямщику плата не малая, но и не большая: копейки по три, редко по четыре на версту с пары лошадей.

— Сказывал тебе, гони, пока светло! — говорил Клочьев, после одной из таких ванн, обращаясь к ямщику. — Как теперь через реку переедешь!

Ямщик ничего не отвечал и только озлобленно вздрогнул и взмахнул кнутом над лошадьми. Но Иван Михеич был прав, выражая свои опасения насчет переправы. Через полчаса аллеи, окаймляющие большую дорогу, прервались, и путешественники въехали в ту ровную, кое-где покрытую редко растущим тальником местность, которая образует обыкновенно луговую сторону реки, и могли уже различить, сквозь облака снега, неясные очертания стоящего на горном берегу города с его темными группами домов и мелькающими по местам огоньками. Наконец повозка подъехала к реке и остановилась, хотя лед, оковывавший ее, был еще довольно крепок, но лежавший на поверхности его снег был уже рыхл и, видимо, с каждою минутой исчезал; во многих местах, как на дороге, так и в стороне от нее, образовались огромные полыньи воды.

— Ехать ли, хозяин? — спросил ямщик, который уже сбегал на реку и даже сразу угодил в полынью.

Время возникновения замысла «Тихого пристанища» точно не документируется. По некоторым косвенным данным рукописных и печатных источников

можно заключить, что это 1862 г., возможно его начало. В главе II повести действие ее отнесено к 1857 г., когда в город Срывный прибывает Веригин как «предвестник обширного промышленного предприятия». «Известно, — сказано далее, — что у нас лет пять тому назад промышленным предприятиям всякого рода особенно посчастливилось» (в черновой рукописи указан 1858 г., и соответственно датировка давности промышленного оживления обозначается: «года три или четыре тому назад»). Ряд материалов главы II указывает на то, что Салтыков учел журнальную полемику 1860–1861 гг., в частности, выступление Чернышевского в «Полемических красотах» против философа-идеалиста П. Д. Юркевича (см. прим. к стр. 276). В этой же главе II говорится о «скандальном обвинении» «современного молодого поколения» в «казачестве». Такое обвинение действительно бросил Б. Н. Чичерин в своей статье в «Иовом времени» (1862, № 39, 22 февраля, стр. 153). Уточняет датировку работы писателя над «Тихим пристанищем» эпизод посещения героем повести Веригиным оперы Мейербера «Гугеноты», первая постановка которой в Мариинском театре была осуществлена 2 февраля 1862 г. (см. А. И. Вольф. Хроника Петербургских театров, ч. II, СПб. 1884, стр. 116). В повести обнаруживаются почти текстуальные совпадения с теми произведениями, над которыми Салтыков работал в начале 1862 г. (см. об этом ниже, стр. 579–580).

Первая глава «Тихого пристанища» была лишь незначительно доработана по сравнению с началом второй редакции «Мастерицы». К картине города Срывного добавлены были следующие автобиографические строки о службе в провинции, позднее вычеркнутые и не вошедшие в печатный текст «Города»:

В молодости, когда прихотливая судьба носила меня из края в край России, я долго жил в Срывном и полюбил его. Да, я любил тебя, угрюмый, но живописный городок. Я любил и шумную деятельность твоего дня и суровое безмолвие твоих ночей. Мне нравилось тогда в тебе всё: и городничий, который вечно куда-то скакал и вечно кого-то ловил, и стряпчий, который лукаво посмеивался, взирая на деятельность городничего, как будто говорил: «Погоди, брат! еще успеешь попасть под суд!» — и даже исправник, который с омерзительным цинизмом рассказывал всем и каждому сокровеннейшие подробности своих интимных отношений к жене почтмейстера…

Уже в черновом автографе главы II («Веригин») была вычеркнута следующая ироническая характеристика двух типов промышленного меценатства, замененная ранней редакцией текста «Промышленные замыслы… из общего избиения» (стр. 268, строка 13 снизу — стр. 269, строка 5 сверху):

Промышленное меценатство имеет двоякий характер. Некоторые меценаты занимаются этим ремеслом, нисколько не веря в него, собственно ради того, чтобы множеством разнообразнейших сведений и цифр пустить пыль в глаза обычным жертвам акционерных предприятий; другие, напротив того, веруют в свое призвание искренно и искренно же надеются, что скромные их усилия прольют новый и плодотворный свет на экономическое положение любезного отечества. Как бы то ни было, акционерам от этого не легче, ибо в обоих случаях результат бывает совершенно одинаков.

Текст главы V «Тихого пристанища» отличается от соответствующего текста «Мастерицы» в основном лишь сокращениями: так, сильно сжаты эпизоды чиновничьих притеснений, по предположению В. В. Гиппиуса, — либо из опасений цензуры, либо с целью сосредоточить все внимание на самой раскольничьей среде.

Автографы глав VI и VII не сохранили сколько-нибудь значительных следов работы над их текстом.

Большая часть глав «Тихого пристанища» или же все главы повести в том составе, в каком она нам известна сейчас, были подготовлены к началу 1863 г. В пользу этого предположения свидетельствует следующее извещение на обложке двойной январско-февральской книжки «Современника» за 1863 г.:

«Для «Современника», между прочим, имеется:

«Что делать?», роман Н. Г. Чернышевского (начнется печатанием с следующей книжки).

«Брат и сестра», роман Н. Г. Помяловского.

«Тихое пристанище», роман М. Е. Салтыкова.

«Пучина», комедия А. Н. Островского».

Литературная родословная центрального образа «Тихого пристанища» восходит к ранним повестям Салтыкова. Веригина сближает с героями «Противоречий», «Запутанного дела» и «Брусина» остро ощущаемый разлад между «идеальными формами жизни» (социалистическими) и современной действительностью России. Так же как и его литературные предшественники, Веригин ищет пути и средства практического осуществления идеала «социальной гармонии».

Однако громадный опыт общественного движения периода подготовки крестьянской реформы, а затем революционной ситуации 1859–1861 гг. столь обогативший писателя идейно и политически, существенно изменяет и самую постановку этой проблемы, и ее образное решение.

Теперь сознание Салтыкова занимают не бесплодно мятущиеся книжные протестанты Нагибины, не трагически подшибленные жизнью Мичулины и запоздало немощные романтики Брусины, не бескрылые практицисты Николаи Ивановичи. Писателя глубоко волнует вопрос о новом типе общественного деятеля, связанного с революционными идеями и борьбой эпохи 60-х годов. Свои представления об этом типе Салтыков и обозначил в повести образами Веригина и Крестникова.

Проблематика «Тихого пристанища» многими своими сторонами тесно примыкает к тем вопросам, которые активно обсуждались Салтыковым в целом ряде произведений начала 60-х годов — «К читателю» (1861), «Каплуны» (1862), в программе несостоявшегося журнала «Русская правда» (1861–1862), хронике «Наша общественная жизнь» (1863–1864).

Главная идея, занимавшая писателя в начале этого десятилетия, формулирована им самим в письме к А. Н. Пыпину от 6 апреля 1871 г.: «заключается она в том, что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности». Разработанная в начале 1862 г. при активном участии Салтыкова программа журнала «Русская правда» наиболее отчетливо аргументировала это положение, призывая направить все усилия русской общественности на подготовку «почвы» таким образом, чтоб в ней можно было «свободно и без оговорок заявлять о дорогих нам принципах». (Подробнее о программе журнала см. в т. 18 наст. изд.)