Том 4. Травой не порастет… ; Защищая жизнь…
Шрифт:
— Кукин! — позвал я заряжающего.— Ты живой?
Кукин не отозвался: наверно, успел выбраться или был убит наповал. Ужли и Каткова нет?
Мне сделалось жутковато, что я один, ослепший, заживо замурован в своей же тридцатьчетверке. А если тут еще немцы?..
— Катко-о-ов! — уже в отчаянии прокричал я в пустую, гулкую емкость.— Товарищ лейтенант!
Только теперь позади меня почудился глухой заторможенный стон.
— Товарищ лейтенант! — сквозь свою боль и слабость обрадовался я этому живому
За все его командирство я впервые назвал его так по-родственному, как брата, потому что не было у меня в ту пору других слов, чтобы выразить ему свою радость.
— Это ты, Ваня?! Товарищ лейтенант!
И его стон повторился как подтверждение.
— Что с тобой? Скажи…
Ответа долго не было. И только спустя послышалось тягучее, слипшееся:
— Пи-и-и-ить…
— …И вот слышу: снаружи ребячьи голоса. Гомонливо обсуждают наш танк. Оказывается, никто из них не видел русских танков. Наша тридцатьчетверка, поди, первой была в здешних лесных и заснеженных местах, на улицах Кудельщины.
— Ух ты, какой! Ничево себе! Под самую крышу.
— Ужли наш это?
— Да наш, а то чей жа!
— А где звезды?
— Их замазали. Для маскировки. Немцы ведь тоже на зиму перекрашиваются.
— А кресты не замазывают. Штоб все боялись…
— А то медведей малюют.
— Медведи — это у них часть такая: медвежья. На той сгорелой самоходке тоже медведь был. Она тут с самой осени стояла. Сперва зеленая с желтым, а потом белым покрасили. Я с чердака видел. И как этот танк ее саданул — тоже видел.
— Гни больше…
— Вот штоб меня… Ка-а-ак жахнет! С одного раза попал. Целый день горит…
— А как нашего подбили — видел? В башне вон какая дырка! С кулак!
— Нет, не видел. Лупанули оттуда откудова-то, из кустов…
— Дак из потайки хочь кого можно подбить… А ежли б один на один, грудки на грудки… Вон у нашего какие колеса! Аж мне по пояс. Сила!
…У моих ног всегда валялся траковый палец — этакая штуковина, заменявшая мне молоток. Я нагнулся, нащупал «палец» и постучал по броне.
Голоса сразу испуганно смолкли.
— Сыночки! — позвал я, стараясь кричать в щель незапахнутого люка.
Те по-прежнему молчали.
— Подойди кто-нибудь. Я — наш… наш… Слышите, говорю по-нашенски… Меня Петром зовут…
По ту сторону брони негромко загомонили между собой, но я ничего не разобрал. И снова подал знать в расщелину:
— Мы тут раненые. Я и командир. Нам бы водицы… Попить дайте…
Не сразу, но наконец донеслось:
— Сича-а-ас!
И верно, спустя немного прокричали:
— Куда вам попить-то? Спереди не пролазит… Там какой-то валенок застрял…
Я с облегчением перевел дух: значит, снаружи лобовой брони никого нет. Будь Леха еще там, ребятишки не подошли
— А вы посмотрите: ежли на башне крышка торчком, значит, верхний люк открыт Туда и подайте.
— Открыто! — дружно прокричали ребятишки, а я подумал, что Кукин тоже успел выбраться. Вон Катков не смог, потому и остался.
— Ну, тогда так: который посмелей — залезай на башню, а воду — потом.
По броне наперебой заскребло, заскондыбало сразу несколько обуток. Потом из верхнего люка колодезно-гулко донеслось:
— Где вы тут? Берите!
Я поднял навстречу руку, пошарил в пустоте и поймал холодный кругляш бутылки. Тут же отпил половину и протянул остальное за спину. Катков жадно схватил посудину, и, пока пил, было слышно, как стучали его зубы.
— Ваня, тебя куда?
— В грудь…— простонал Катков.— А еще в плечо, кажется… рукой не пошевелю.
— Потерпи, потерпи малость… Кудельщину, поди, взяли…
Тем временем мальчишка завис в люке, видно, не хотел уходить, и, глядя вниз, на нас с Катковым, трудно сопел от напряжения.
— Ты, парень, вот что скажи: немцы где?
— А-а… За речку убегли. В Касатиху.
— А наши?
— А наши — за немцами. Там сичас гремит, ракеты летают. Два раза наши самолеты прилетали. Низко-низко, звезды видать.
— Значит, поперли-таки немца?
— Поперли! — радостно подхватил это слово мальчонка.— Тут никого не осталось. Одни убитые. Страсть сколько!
— А наши есть убитые?
— Не-е… Был один раненый, вон там на дороге лежал…
— Без валенка?
— Ага…
— И где же он? Куда подевался?
— Ево один дедушка подобрал, на санях увез.
— А больше — никого не видел?
— Никого…
— А тебя как хоть зовут-то?
— Я тоже Петр. Петька…
— Тезки, значит. Петр-маленький, а я — Петр-большой,— говорил я через силу, с натужной бодрецой, старался не спугнуть, приветить мальчишку.— Да вот хоть я и большой, да ничего, брат, не вижу. Ты давай, лезь-ка сюда, дело к тебе будет. Давай, а?..
Петр-маленький помедлил, посомневался, но все же спустился в отсек и замер возле моего сиденья. Ему, конечно, было боязно видеть мои неопрятные бинты, торчавшие из-под шлема. А может, пугал его и раненый Катков, тяжко и клекотно дышавший позади меня на полу отсека. Подбадривая его, я ощупывал здоровой рукой хлипкое, ягнячье тельце под заскорузлым кожушком, перебирал стылые пальчики.
— Ты меня не бойся,— сказал я тихо, словно как по секрету.— Пораненный я. Лицо все в крови. Как мог, обвязался одной рукой, да, видать, не очень ладно. Что поделаешь, такая вот она, война. Не будешь бояться?