Том 4. Травой не порастет… ; Защищая жизнь…
Шрифт:
Касьян подлез под амбар, достал оттуда подвешенную под полом дегтярку и, пристроившись на каменном приступке, принялся деревянной лопаточкой расчищать загустевшую жижу, снимая с поверхности влипшие куриные перья. За тем и застала его Натаха. Она вошла в калитку, одной рукой ведя за собой Митюньку, тогда как другой придерживала что-то над животом, завернув в подол передника.
— Сережи еще нету? — спросила она, остановившись перед Касьяном.
Касьян со вчерашнего не мог побороть объявшего
— Нету пока…
— Ох, что ж это он! Не заплутался ли где? Послала — сама не своя.
Касьян промолчал.
В растоптанных парусиновых башмаках, осоюженных кожицей, Натаха выжидательно стояла над ним, и Касьяну было не по себе от этого ее привязчивого стояния, шла бы уж занималась своим, что ли… Он ее ни в чем и не винил за вчерашнее, чего было спрашивать с такой никудышной. Но вот помимо воли захрясла в нем и не отпускала какая-то мужицкая поперечина.
— Где ходила-то? — спросил он, строжась.— Укладываться надо, а ты из дому.
— В лавку бегала. Никифор придет, а у нас и подать нечего.
Касьян вскинул бровь, одноглазо покосился на ее скомканный передник.
— Седни две подводы привезли, а уже нету. Мне Клавка последнюю отдала.
Касьяну хотелось сказать, что одной будет мало, может, Никифор с женой подойдет, да там кто заглянет, но промолчал. Ему бы след самому об том подумать, самому и в лавку сходить, но вот замешкался, запамятовал как-то. Да и не хотелось ничего нынче, вчера с мужиками перегорел, сбил охоту.
— На-ка, сынок, отнеси в дом.— Натаха высвободила из передника бутылку.— Да смотри не урони.
Митюнька, держа бутылку обеими руками впереди себя, боязно, будто с завязанными глазами, поковылял к сеням.
— А ты чего затеял-то? — спросила Натаха, все еще тяжко пышкая после недавней ходьбы.
— Поди, видишь.
Она нагнулась, подняла правый сапог за голяшку, повертела его в руках. Под ее пальцами чобот ощерился черными подгнившими шпильками.
— Не рви! — потянулся к сапогу Касьян.— Чего насильно рвешь-то?
— А я и не рвала. Такой и был раззявленный.
— Дай, дай сюда! — осерчал Касьян.
Он отобрал сапог, поставил за себя на приступок.
— Ужли в этих пойдешь?
Касьян молчал, уставясь себе под ноги.
— Ох, Кося, не след бы в последний день так-то. Слова не вытянешь. В этих, что ли, надумал?
— А чего… И в этих ладно,— неохотно буркнул Касьян.
— Да куда уж ладней. Глянь, как спеклись, водянки набивать токмо. Куда ж в таких-то?
— Я с подводами. Поклажу повезу.
— Дак с подводами не до самого фронту. А ежели дальше пешки погонят? Да паче невзгода зайдет? Не на день, не на неделю идешь. Мало ли чего…
— Лобов вон дак и вовсе в лаптях.
— Да уж когда их дадут-то. Не вдруг и дадут.
— Дадут! Босыми на немца не пойдем.
— Не дури, не дури, Касьян. Надевай новые.
— Чегой-то я буду попусту губить?
— Ну как же попусту? Разве на такое итить — попусту?
— А так и попусту: хорошие снимут, а кирзу дадут. А то продашь, ежели что…
— Как это — ежели что? — подступилась Натаха.— Ты об чем это? Ты что такое говоришь-то?
— Не к теще в гости иду,— обронил жесткий смешок Касьян.
— Ничего не знаю и знать не хочу этого! — запальчиво отмахнулась Натаха, и ее пегое лицо враз заиграло пятнами.— И ты про такое загодя не смей! Слышишь?! Не накликай, не обрекай себя заранее.
— Пуля, сказано, дура. Она не разбирает.
— Нехорошо это! — не слушала его Натаха.— Со смятой душой на такое не ходят. Не гнись загодя. Этак скорее до беды.
— Ты откуда знаешь, что у меня?
— А кто ж должон знать?
Касьян отложил лопатку, полез в карман за кисетом. Долго молча вертел-ладил неслушную самокрутку. И все это время Натаха тяжелой горой стояла над ним, ждала чего-то.
— Гляжу я,— лизнув языком по цигарке, сумрачно вымолвил Касьян,— вроде как не чаешь туда спровадить. Еще и повестки не видела, а уже сумку сшила.
— Ох, дурной! Ну, дурной! — Натахины глаза замокрели, она потянула к лицу край фартука.— Дак как же язык-то твой повертывается этакое сказать? Побойся совести! Господи…
Она отвернулась, угнула голову. Подол ее выцветшего платья мелко подрагивал. Отечные щиколотки взопревшей опарой наплыли на края запыленных башмаков.
Его полоснуло внезапной жалостью. Сболтнул, конечно, напрасное. Дак ведь и сапоги оставлял не из жадности, ей и оставлял, понимать бы надо.
— Ну, будя, будя,— виновато проговорил он.— Я не гнусь. Откуда это взяла?
Натаха не отвечала, утиралась передником.
— Не стану ж я песни кричать? А что выпало, то мое, на чердак не поглядываю. Мне, поди, тоже обидно такое слышать — не гнись.
— Ох, Кося…— выдохнула она давившую тяжесть.
— Ну, сказано, будя. Я и так казнюсь: они вон идут, а я еще доси тут…
— Вот и ладно,— обернулась она.— Так и держи себя, не послабляйся. И нам будет через то легче. А уж ежели что, дак сапоги твои нам не утеха.
— Так-то оно так. А все же не бросайся, девка,— пытался урезонить Касьян.— С чем остаетесь-то? Вон в закроме дно видать. А из колхоза то ли будет чево… А то пуда два за сапоги возьмешь — тоже не лишек.
— А мне мало за тебя два пуда! — Натаха снова всхлипнула, содрогнулась всем животом.— Мало! Слышь? Мало! Ма-ало!