Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна

Пришвин Михаил Михайлович

Знаменитая Бобровская запонь сложена островами Двины: там в запони лес сортируется, сплачивается машинами, и отсюда буксиры ведут огромные плоты в Архангельск, на лесопильные заводы. Мы долго не могли разобраться во всем, блуждали, не понимая, куда именно должны мы пристать, и наконец где-то пристали и высадились на берегу со своим чайником и котелком. Петя уходит в разведку, я по привычке принимаюсь готовить кулеш. Сколько раз, приезжая в какой-нибудь лесопункт, мечтая о готовой еде, чистой постели, мы получали великие разочарования: то начальство все было на сплаве, то куда-то уходил, заперев на замок лавку, продавец съестных припасов, то просто самим не хотелось заводить кутерьму и часами сидеть голодными, без дела, где-нибудь на общих глазах, в ожидании, когда начальство придет. Мы все это бросили, приспособились все делать сами, приправляя кулеш то рябчиком, то глухарем. И тут, в Бобровской запони, я вылил в примус остатки керосина, долго прочищал иголкой отверстие, сделал защитную загородку от довольно сильного ветра, навесил котелок с водой, и все пошло своим чередом. Возвращаясь с запони, услышал по ветру

шум примуса Петя и прокричал ошеломившие меня слова: «Туши примус!» Это значило, что мы приехали в культурный край, что наше путешествие в Чащу окончено. На радостях мы пулями расстреляли пустую бутылку. Через несколько десятков минут мы сидели в столовой за «итееровскими» столиками, выделенными от рабочих столиков цветом клеенки. Кроме цвета клеенок, эти столики не давали никаких преимуществ, и некоторые инженеры сидели за рабочими столиками, а рабочие – за итееровскими. Мы ели обед из пяти блюд – с мясом, яйцами, с двумя кашами – манной и рисовой. Трудно судить после нашего долгого поста, какой это был обед, безотносительно к нашему образу жизни, но мы слышали, как один рабочий, хорошо поев, сказал: «Еда подходящая». После обеда впервые наконец-то мы увидели, как работают на сплаве с сухими ногами, а машины в воде вместо людей связывают бревна проволоками. И как вкусен был готовый обед после самодельного кулеша, так точно и веселей было смотреть на людей при работе с машинами, и такую механизацию, конечно, без всякого колебания мы сделали звеном при создании Берендеевой чащи. Еще мы видели потом уже, возле Архангельска, как бревна, – быть может, и те самые, с которыми мы долго плыли, – одно за одним из Двины по лоточкам входили в самый большой в мире лесопильный завод (имени тов. Молотова), как транспортерами они поднимались в огромную залу и там, у станков (рам), распадались на доски разной толщины и качества. На лесном складе (бирже) у самой Двины мы ездили между штабелями экспортных материалов, как по улицам между домами на автомобиле, и видели, как эти материалы грузились на иностранные корабли, предоставляя нам думать о превращении Чащи в необходимую государству золотую валюту. Но истинную отраду мы получили от рассказов инженеров на целлюлозных заводах (сульфатных и сульфитных). Тут нам доказывали, что эти заводы, перерабатывающие весь лес целиком, с одной стороны, дадут нам бумагу, необходимую для Берендеевой чащи, с другой – губительные для лесов выборочные рубки заменят сплошными и тем сделают возможным скорое восстановление леса.

Так мы разговаривали с инженерами о творчестве Берендеевой чащи, стоя на мощных пластах почвы, созданной из опилков и сгружен лесопильных заводов. И об этих опилках тоже вспомнили, что и это ведь тоже могло бы пойти на пользу…

– Надо, – и пора, пора нам совесть очистить, – сказал нам тут один простои, но мудрый старичок, – наша совесть болит за лесное хозяйство. А если все будет хозяйственно, то ведь и не жалко рубить: не отдавать же лес червям и пожарам. Не только лесу, а и человеку не плохо умереть, если только правильно жить.

Комментарии

Список условных сокращений

ЛИ – «Литературное наследство».

Собр. соч. 1935–1939 – М. Пришвин. Собр. соч. в 4-х томах. М., Гослитиздат, 1935–1939.

Собр. соч. 1956–1957 – М. М. Пришвин. Собр. соч. в 6-ти томах. М., Гослитиздат, 1956–1957.

ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства, Москва.

В настоящий том вошли произведения М. М. Пришвина 30-х годов, различные по жанру, характеру и даже материалу, но органически близкие и дополняющие друг друга, создающие цельную картину «единого потока живого». Недаром Пришвин считал все написанное им не рядом отдельных книг, а как бы одной непрерывно продолжающейся книгой – единственной для него книгой, в которой жизнь и творчество неразделимы. Этот его принцип убедительно сказался уже в самом выборе жанра, когда очерк естественно и незаметно переходит в художественную прозу, а в прозе Пришвина непреодолимо тянет к сказке. «Внутри моего очерка и рассказа таится цель написать правдивую сказку: 40 лет на прокрустовом ложе очерка. Каждый человек живет сказкой – это сила внутри атомной энергии», – писал Пришвин в незаконченной статье о сказке (Собр. соч. 1956–1957, т. 5, с. 718.). Пришвинское представление о сказке неоднозначно. Углубляясь в мир души человека, художник открывает в ней совершенно иной пласт жизни, невидимый поверхностному взгляду. Поэтическое, сказочное представление о мире становится внутренней сущностью человека, помогающей ему преображать окружающий мир. Вот почему начиная с самых ранних произведений Пришвина сказка – это детское и азартно-охотничье восприятие мира: ведь и старый охотник, «до гроба сохраняющий в себе своего младенца», и маленький мальчик ждут от жизни чуда. И это ожидание «небывалого» и дар удивления помогают им открывать чудесное вокруг себя на каждом шагу.

Так в «Берендеевой чаще» поэтизация жизненного материала заключается именно в сказке. Прекрасна и удивительна сказочная Берендеева чаща, в которую человек вложил свой труд, которую создал, вырастил и одухотворил творческой волей: «…Не о той Чаще надо мечтать, какой она была без человека, а какую мы должны создать себе в будущем. Саженый лес только тому нехорош, кто его никогда не сажал и брал все готовое, но если утрата Чащи побудит посадить хоть

десяток деревьев, то в скором времени в таком своем лесу среди даже еще маленьких деревьев человек увидит больше радости, чем в девственной Чаще. И тогда кажется, будто это новая радость досталась, как в сказке: [30] выхватил перо у Жар-птицы и начал желанное создавать сам от себя. И так бывает, что если перышко выхватил и присоединил сам себя к созданию Чащи, то и Жар-птица далеко не улетает и тут же рядом где-нибудь невидимо помогает из материалов заболоченного леса создавать Берендееву чащу» (Собр. соч. 1956–1957, т. 2, с. 773). Так «Берендеева чаща» позднее становится прямым источником для повести-сказки «Корабельная чаща». Не случайно за какую бы большую вещь Пришвин ни брался в последний период своей жизни, в основе всегда лежала сказка – сказка-быль «Кладовая солнца», роман-сказка «Осударева дорога».

30

Здесь и далее курсив мой. – Т. X.

Одной из главных проблем, волновавших Пришвина в 30-е годы и на протяжении всей жизни, основой его открытий в искусстве была мысль о родственной связи человека со всеми живыми существами, населяющими мир природы: «Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу» (Собр. соч. 1956–1957, т. 5, с. 692).

Пришвин не наблюдает природу извне, а переживает и разделяет состояние каждого живого существа, угадывая в нем близкое и родственное. Так, очерки из книги «Золотой Рог», помимо очень конкретного показа работы зоофермы, разведения песцов и соболей, приручения оленей, отличаются характерным для Пришвина психологическим раскрытием индивидуальности каждого зверя.

В «Зооферме» Пришвин подробно показывает взаимоотношения соболя и соболюшки, сталкивается с психологическими загадками «странностей любви». В «Полярном романе» повествует о сложных историях нескольких пар песцов, которые сходятся, расходятся, меняются местами, пропадают. Ученые теряются в догадках, исследуя эти песцовые романы. Но все симпатии Пришвина на стороне старого зверовода Антоныча – человечного и простого, сердцем понимающего животных лучше всех ученых с их обезличивающими теориями. К личному началу, к сердцу призывает в своих очерках Пришвин, потому что он видит в природном мире зарождение нравственности как первичной духовности.

Это понимание и дало возможность Пришвину претворить материал своих очерков о заповеднике оленей в лирическую поэму в прозе «Женьшень». Здесь впервые Пришвин соединяет собственную биографию с вымышленной историей героя, попавшего на Дальний Восток во время, русско-японской войны 1904 года, оставшегося в Уссурийской тайге и вместе с мудрым старым китайцем Лувеном создавшим первый в стране заповедник прирученных оленей.

Если роман «Кащеева цепь» автобиографичен в полном смысле этого слова, каждый эпизод соответствует реальному факту жизни писателя, то история рассказчика в «Жень-шене» вымышленная, а «я» рассказчика – подлинно авторское «я» Пришвина, высказывающее его сокровенные мысли. В «Жень-шене» происходит то чудо преображения очерка в поэму, когда конкретный материал осмысливается философски и лирически, когда каждый образ обретает особую поэтическую емкость. Здесь мир природы неотделим от внутреннего мира автора. Позднее, осмысливая процесс работы над «Жень-шенем», Пришвин записал в дневнике 20 февраля 1948 года:

«Свою душу, себя в незнакомой природе отразил или, наоборот, незнакомую природу отразил в зеркале своей души, и это отражение природы в себе и себя в природе описал. Это было очень нелегко, и редко можно человеку найти и перенесть в искусство соответствие души своей с природой» (Собр. сон. 1956–1957, т. 3, с. 757).

В основу «Жень-шеня» легло изучение оленеводческих заповедников во время трехмесячного путешествия Пришвина в 1931 году по Дальнему Востоку.

Но еще задолго до этой поездки Пришвин неоднократно говорил о том огромном впечатлении, которое произвела на него книга ученого и путешественника В. Арсеньева «В дебрях Уссурийского края». Об Арсеньеве Пришвин пишет и в очерках из книги «Золотой Рог», и в сборнике «Моя страна», и в «Журавлиной родине»: «…Только теперь, когда судьба привела в мою комнату В. К. Арсеньева, автора замечательной книги „В дебрях Уссурийского края“, и я узнал от него, что он не думал о литературе, а писал книгу строго по своим дневникам, я понял… недостижимое мне теперь значение наивности своей первой книги. И я не сомневаюсь теперь, что если бы не среда, заманившая меня в искусство слова самого по себе, я мало-помалу создал бы книгу, подобную арсеньев-ской, где поэт до последней творческой капли крови растворился в изображаемом мире» (Собр. соч. 1956–1957, т. 4, с. 343).

Ближе всего Пришвину в книге Арсеньева образ Дерсу У зала – первобытного охотника, для которого тайга была родным домом. Дерсу – чуткий следопыт, по мельчайшим приметам умеющий найти затаившегося зверя, всем существом своим связанный с природой, непосредственный, чистый, цельный, со свежим и доверчивым взглядом на мир. Дружба Арсеньева с Дерсу Узала подобна дружбе лирического героя Пришвина в «Жень-шене» с искателем корня жизни старым китайцем Лувеном.

Даже язык, на котором изъясняются Дерсу Узала и Лувен с ужасающей грамматической путаницей и косноязычным обрубленным построение ем фраз, совпадает. Пришвин остроумно называет эту китайско-славянскую смесь языком «моя по твоя». Ломаный этот язык закрепляет лишь внешнее сходство образов Дерсу и Лувена.