Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
— Хочешь сойти? Или ты предпочитаешь вернуться назад? — спросил Стелио.
Она колебалась немного, потому что ее рука лежала в руке возлюбленного и ей казалось, что, отняв ее, она потеряет часть отрадного покоя.
— Да, — ответила она с улыбкой. — Пройдемся, пожалуй, по этой траве.
Они высадились на острове Святого Франциска. Несколько молодых кипарисов смиренно приветствовали их. Ни одного человеческого лица не было видно. Невидимый хор наполнял пустыню своим гимном. Туман расползался и сгущался в облако по мере того, как заходило солнце.
— По такой траве мы не ступали? Не правда ли, Стелио?
—
Она сказала:
— Пусть начинается восхождение, и пусть оно будет трудным.
Стелио удивился непривычной веселости, звучавшей в голосе его спутницы. Он заглянул в глубину ее глаз и увидел в них упоение.
— Почему, — произнес он, — мы чувствуем себя такими радостными и свободными на этом заброшенном острове?
— А ты знаешь, почему?
— Для других это место должно казаться печальным. Когда сюда заходят, то спешат вернуться назад, унося с собой тень Смерти.
Она сказала:
— Мы избранники.
Он отвечал:
— Только тот, кто полон надежд, полон жизни.
И она заключила:
— Кто любит — тот надеется.
Мелодия воздушного хора влекла к себе неудержимо их души.
Стелио сказал:
— Как ты прекрасна!
Внезапной краской вспыхнуло страстное лицо Фоскарины. Вся трепещущая, она остановилась, полузакрыв глаза.
Затем произнесла, задыхаясь:
— Какой теплый ветер! Ты не ощущала на воде такого теплого дуновения?
Она вдыхала в себя воздух.
— Пахнет скошенным сеном. Ты чувствуешь?
— Это запах водорослей.
— Посмотри, как прекрасны поля.
— Видишь, вдали — это Лидо. И там — остров Сан-Эразмо.
Солнце, разорвав дымку тумана, заливало золотом весь залив. Сырые обнаженные отмели казались яркими, словно цветы. Тени маленьких кипарисов удлинялись и становились почти голубыми.
— Я уверена, — сказала Фоскарина, — что где-нибудь по соседству цветут миндальные деревья. Пойдем к плотине.
Она сделала движение головой, точно желая сбросить какую-то тяжесть.
— Подожди.
И, быстро выдернув две булавки, поддерживавшие ее шляпу, она сняла ее, вернулась к берегу и бросила ее в гондолу Затем она присоединилась к своему другу легкими шагами, подбирая на ходу развеваемые ветром локоны, на которых сверкали солнечные лучи. Она, казалось, испытывала огромное облегчение, даже дыхание ее стало свободнее.
— Крыльям было тяжело? — спросил Стелио, смеясь.
И он взглянул на крутые волны ее волос, проведенные не гребнем, а пережитыми бурями.
— Да, малейшая тяжесть давит мне голову. Если бы я не боялась показаться странной, я бы всегда ходила без шляпы. Но, когда я вижу деревья, то не могу выдержать. Мои волосы сохраняют воспоминание о своем непосредственном общении с природой и стремятся вырваться на простор, хотя бы здесь — в безлюдном месте.
Искренняя и оживленная, шла Фоскарина по траве своей изящной волнующейся поступью. И Стелио пришел на память тот день в саду Гардениго, когда он нашел в ней сходство с золотистой борзой.
— Ах, вот идет монах!
Монастырский сторож шел к ним навстречу, приветливо кланяясь. Он предложил провести Стелио в монастырь, но предупредил, что по уставу туда запрещен вход женщинам.
— Идти мне? — спросил поэт, вопросительно глядя на улыбающуюся Фоскарину.
— Да, иди.
— Но ты останешься одна?
—
— Я принесу тебе кору священной сосны.
Он последовал за францисканцем под невысокий портик с бревенчатым потолком, где ютились опустевшие гнезда ласточек Прежде чем перешагнуть порог, Стелио обернулся и послал привет своему другу. Дверь захлопнулась.
О, beata solitudo! О, sola beatitudo! [42]И вот, как в органе смена регистра тотчас же изменяет звук, так и в мыслях женщины мгновенно наступила перемена. Всей душой своей актриса ощущала горечь и ужас разлуки. Ее друг ушел от нее, она не слышала больше его голоса, не чувствовала его дыхания, не прикасалась к его нежной и твердой руке. Она не участвовала больше в его существовании. Она не видела больше игры воздуха, света, тени, составлявшей гармонию его жизни. А вдруг он не вернется? Вдруг эта дверь не откроется?
42
Нет, этого не могло случиться. Конечно, через несколько минут он вернется, и всем своим существом она почувствует его приближение. Но — увы! — через несколько дней разлука с ним неизбежна! Перед глазами ее понесутся равнины, горы, реки, пролив, и, наконец, бесконечное пространство океана, откуда не слышны ни вопли, ни слезы, восстанет между ней и этим челом, этими глазами, этими губами. Суровый город, весь черный от дыма, закованный в железную броню, заслонил тихий остров, стук молотов, гул машин пронеслись над весенней мелодией. И на месте всех окружающих предметов — этой травы, песка, моря, водорослей, перышка, выпавшего из шейки маленькой птички, — вставали кишащие народом улицы, дома с бесчисленными причудливыми окнами, где текла лихорадочная жизнь, где люди не знали сна, театры, наполненные возбужденными или бессмысленными толпами, театры — убежища коротких часов отдыха от вечной погони за наживой. Она снова видела свое имя и изображение искаженными на облезших воротах, на картинках уличных торговцев, красующиеся на гигантских фабричных мостах, расклеенные на занавесах фургонов сверху, снизу, повсюду.
— Вот! Смотри! Ветка миндального дерева! Оно распустилось в монастырском саду у второй кельи, около грота священной сосны… Ты угадала!
С детской радостью он бежал к ней, а следом за ним шел улыбающийся капуцин с букетом тимьяна в руках.
— Вот! Смотри, какая прелесть!
Вся трепещущая, она взяла ветку, и глаза ее наполнились слезами.
— Ты угадала!
Он заметил внезапные слезы, задрожавшие на ресницах возлюбленной, блестящие капельки, подернувшие влагой ее глаза и сделавшие их похожими на лепестки цветов, сверкающие росой. В это мгновение он безумно любил и эти морщинки на ее лице, идущие от углов глаз к вискам, и маленькие лиловые жилки, делавшие ее веки похожими на фиалки, и волнообразные линии щек, и заостренный подбородок, — все неизгладимые следы времени, все тени этого страстного лица.