Том 5. Дживс и Вустер

Вудхаус Пелам Гренвилл

— Я — да. Много раз.

— Кошмарное, должно быть, испытание?

— Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?

— Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я — здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.

— Правильный подход.

— Но тебе наверно интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал

многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Таратора стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора — эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» — и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.

— Тебя не освищут.

— Ты так думаешь?

— Никогда в жизни. Пройдешь на ура.

— Как ты меня утешил, Гасси!

— Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?

— Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.

Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.

— Слушай, — вдруг говорит Эсмонд Хаддок, — давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?

— С большим удовольствием.

— Только сначала еще по глотку?

— Да, сначала еще по глотку. Благодарю. Эсмонд Хаддок осушил стакан.

— Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, солнышко искрится, и щебечут птицы, все в таком духе.

— Согласен.

— Главное в этой песне — припев. Поется так. Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:

— Алло, алло, алло! Я поднял руку.

— Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?

— Да нет же. Это охотничья песня.

— Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню-ка я моей милашке». Все ясно.

Он начал сначала:

— Алло, алло, алло!В лесу уже светло.Поскачем на охоту мы. пам-пам,Время подошло, Гасси.

Я опять поднял руку.

— Это мне не нравится.

— Что именно?

— Да вот, «пам-пам» этот.

— Просто такой аккомпанемент.

— И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.

— А я разве спел: «Гасси»?

— Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».

— Оговорился.

— В тексте этого нет?

— В тексте конечно нет.

— Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.

— Не буду. Поем дальше?

— Давай.

— На чем я остановился?

— Лучше начни с начала.

— Правильно. Еще глоток портвейна?

— Разве только самую малость.

— Так. Начинаем опять

с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек, и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пампам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»

Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.

— Все не так, — сказал я.

— Все не так?

— Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», — публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникнет чувство разочарования.

— Ты так считаешь, Гасси?

— Я в этом убежден, Эсмонд.

— Тогда что же ты посоветуешь? Я немного поразмыслил.

— Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»

— Вот это здорово!

— Сильнее впечатляет, а?

— Гораздо сильнее.

— А как у тебя там дальше?

Он опять набычился, как надутая лягушка.

— Охотники трубят в рога,Через канавы и стога —По лисьему следу! Трубите победу!Алло, алло, алло!

Я прикинул на глазок.

— Первые две строки приемлемы. «Стога — рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.

— Тебе не понравилось?

— Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в «Кингс-Девериле» толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора — ура — дыра… — Я снова потянулся за графином. — Придумал!

Пора, пора, пора, Выезжаем с утра. Пускай порвем мы брюки — Трепещите, зверюки! Ура, ура, ура!

Я более или менее рассчитывал сразить его наповал, и, как рассчитывал, так оно и вышло. На миг он от восторга лишился дара речи, а потом сказал, что это сразу подымает всю вещь на недосягаемую высоту и он просто не знает, как меня благодарить.

— Потрясающе!

— Я надеялся, что тебе понравится.

— Как это тебе удается сочинять такое?

— Да так как-то, знаешь ли, само в голову приходит.

— Может быть, теперь пройдемся по всей авторизованной версии, а, старина?

— Да, никогда не откладывай на завтра, дружище. Интересно, что, оглядываясь назад, всегда можешь точно указать момент, когда, в попойке ли, или в каком-нибудь другом начинании, перешел некую грань. Взять, например, этот наш вечер совместного пения. Чтобы придать исполнению живинку, я взгромоздился на стул и стал размахивать графином на манер дирижерской палочки. И это, как я теперь вижу, было ошибкой. Дело действительно сразу пошло на лад, это факт, но у наблюдателя могло создаться ложное впечатление, будто перед ним картина пьяного дебоша.