Том 5. Литургия мне
Шрифт:
Елевферий шел к себе, книги прятал, а сам свирепо напивался. Николай Степанович, узнав об этом, спокойно говорил:
— Пусть лучше иногда выпьет человек, чем книги читать. Водка — слабость, простому русскому человеку весьма свойственная. Да и я до крайности не допущу и пресеку во благовремении. Пристрастие же к чтению — от высокоумия и гордости, а гордость — грех смертный. Сей бес, однажды в человека вошедший, изгоняется нелегко.
Некоторое время после бариновых увещаний не слышно бывало, чтобы Елевферий читал. Потом опять принимался он за прежнее и опять бывал увещаем. Но
— Ну, это еще на том свете будет, — сказал Николай Степанович. — Однако скажи, чтобы к нему ходить не смели, да и ему строго прикажи не читать другим и не учить никого. Не его ума дело. Впрочем, я сам завтра утром все это разберу.
Зная хорошо верность и преданность своих холопов и будучи вполне уверен в действительности тех средств, коими располагает помещик для обуздания своеволия своих подданных, Николай Степанович не был обеспокоен Титычевым донесением, а к утру чуть было и не позабыл о нем. Быть может, так бы и прошло на этот раз, — Николай Степанович встал сегодня в хорошем расположении и не склонен был судить и наказывать. Но утренний Лизин рассказ о ее сне заставил его думать, что Елевфериевы речи мутят дворню. И он велел позвать к себе Елевферия. Думал: «Видно, Лизаньке девки шепнули, чего ей не надобно было слушать, она, ложась спать, думала об этом, вот ей и приснилась эта белиберда, от которой пришла она не в малое расстройство».
Скоро перед Николаем Степановичем стоял повар Елевферий, высокий, красивый, благообразный старик. Только красный нос портил его лицо, — повар Елевферий любил выпить, разделяя страсть, обуревающую в России многих «умственных» людей. Борода его была старательно пробрита, а бакенбарды были холеные, седые, пушистые. Представ перед барином, Елевферий степенно поклонился ему в пояс, коснувшись рукою пола. Николай Степанович строго спросил его:
— Ты что же это, Елевферий, моих людей мутить вздумал? Чему это ты их учишь, скажи, сделай милость!
Елевферий поклонился барину в ноги движением степенным, словно свершая значительной важности обряд и, поднявшись, чинно сказал:
— От священного писания изъясняю.
— А кто тебя поставил изъяснять? — строго спросил Николай Степанович. — Ты — повар, так и пеки пироги. Не учась в попы не ставят, так-то вот, любезный. А тебя всяческим риторикам да философиям кто учил?
Елевферий степенно отвечал:
— Как есть у меня свое понимание…
— А ты помолчи, — прервал его Николай Степанович. — Понимание у тебя дурное, и изъяснять ты никому ничего не можешь. Слепой слепого поведет, оба в яму ввалятся, только и всего прибытку. Ну вот скажи мне к примеру, что есть писано страфокомил?
Задавши этот вопрос, Николай Степанович с торжествующим видом посмотрел на Елевферия, будучи почему-то уверен, что Елевферий этого слова объяснить не сумеет. Но, к изумлению и досаде Николая Степановича, Елевферий принялся обнаруживать свое понимание.
— Строфокомил, сиречь строфус, — объяснял Елевферий, — кур пустыни, ростом ужасен, нравом кроток, пером курчав, телом
— То-то вот, — наставительно сказал Николай Степанович, — без великой хитрости не токма что строфокомила, сиречь строуса, не поймаешь, но и прочих дел никак не сообразишь. А ты в какие рассуждения втяпался? Кто мы, благорожденные, и кто вы, холопы наши? Ты это понимаешь ли, кур кухонный? Ростом и ты ужасен, и волосом пушист, а есть ты сущий хам и остолоп, телепень ты этакий несосветимый! Ты что там толкуешь? Мы, господа, на том свете будем позади, а вы, рабье племя, вперед пойдете? Так, что ли, по-твоему?
Елевферий опустил глаза, вздохнул и степенно молвил:
— Есть на земле ваша господская над нами воля, а только что действительно обещано в писании, что в царствии Божием несть слуга, ни господин.
Николай Степанович покраснел от гнева. Нервически постукивая табакеркою по круглому столику красного дерева, у окна стоящему, он сказал:
— Ты что ж, рыцарь слоеный, на коня сядешь, а я тебе стремя держать буду? Ты в шлафрок на диван развалишься, а я тебе трубку подавать стану?
Елевферий, не поднимая глаз, смиренно, но упрямо сказал:
— Здесь, на этом свете, есть ваша господская воля, а там, по грехам нашим и по великой милости Божией, воздается коемуждо по делом его.
Николай Степанович встал, пылая гневом.
— Я тебе покажу коемуждо! Я тебе воздам! Позвать Титыча! — крикнул он голосом, слышным во всей усадьбе.
И уже барское правосудие готово было совершиться. Уже казачки и девки вихрем помчались во все стороны разыскивать Титыча. Но в это самое время, как волна встречного вихря, вслед за вошедшими в столовую Надеждою Сергеевною и Лизою, вбежала запыхавшаяся расторопная девка Степанида, крича:
— Барыня, едут! Гости едут, гости, от Заозерья!
— Что кричишь, оглашенная! — прикрикнула на нее Надежда Сергеевна. — Не можешь доложить спокойно? Может быть, еще и не к нам едут.
А сама засуетилась. Пошла в гостиную к зеркалу и тревожно оглядывала себя с головы до ног, нет ли какой неисправности в туалете. И уже слышен стал звон бубенчиков, все приближающийся.
Глава третья
Николай Степанович быстро прошелся по всему дому, покрикивая на слуг:
— Ну, вы, засони! Везде непорядки!
Но так как на самом-то деле везде все было в отменном порядке и к принятию гостей весьма готово, то Николаю Степановичу делать было нечего. Он, опять забывши об Елевферии, пришел в гостиную. Здесь уже Надежда Сергеевна сидела на диване с каким-то рукодельем в руках, опираясь локтем на вышитую подушку, меж тем как у окна Лиза, тонкими пальчиками отодвинув край кисейного занавеса, а левою рукою трепетно держась за один из стволов бронзового канделябра, стоявшего на маленьком овальном столике, выглядывала на дорогу, торопясь узнать верно, кто едет. Николай Степанович взглянул на Лизу и сказал, посмеиваясь: