Том 5. Литургия мне
Шрифт:
Клиенты банкирского дома «Клопшток, Ленц и К о», тоже все были спокойные господа и дамы, хорошо, иногда богато одетые, и только одна Маргарита выделялась своим потертым, старым костюмом, и ее черная невысокая барашковая шапка раструбом кверху придавала ей какой-то странный здесь и жалкий вид. Но так как все здесь было спокойно, просто и деловито, то и Маргарита чувствовала себя здесь удобно и не стеснялась.
Ждала терпеливо. Прислушивалась к беспорядочной толчее своих мыслей, надежд, мечтаний.
Молодой
— Вам еще не делают?
— Нет еще, — сказала Маргарита. — Пожалуйста, перезаложить.
Она протянула молодому гладкому человеку синюю квитанцию. Словно торопясь заодно и сразу сказать ему и все о своем деле, она спросила его:
— А страховать когда надо?
Гладкий молодой человек внимательно осмотрел синюю квитанцию, — собственно только для аккуратности, так как и при беглом взгляде на запись синего листка он уже видел, что речь идет о заложенном в конторе выигрышном билете первого займа, тираж которого будет через несколько дней, — и потом сказал Маргарите:
— Страховать теперь же надо.
— Пожалуйста, — сказала опять Маргарита.
И по ее бледному лицу было видно, что ей жалко тех семи с полтиною, которые надо отдать за страховку, и досадно, что нельзя отложить этого расхода на несколько дней, когда, может быть, удастся получить где-нибудь еще сколько-нибудь денег.
— На сколько месяцев желаете перезаложить? — спросил гладкий молодой человек.
— На один месяц, — сказала Маргарита.
Да, конечно, только на один месяц. Ведь может случиться, что именно на этот билет выпадет один из главных выигрышей.
Гладкий молодой человек с озабоченною деловою торопливостью вернулся к своей конторке и занялся делом о перезалоге Маргаритина билета. А Маргарита села на плетеный стул близ приятно раскаленной печи и погрузилась в сладостные мечтания.
Странные, глупые мечты все о том же, — о выигрыше в двести тысяч. Стоит только этому счастью пасть на их билет, — и почему же нет! — все в их серой, тусклой жизни изменится, и озарится тусклая, скудная жизнь блеском золотых радуг, и все, что было несносным томлением, скукою и стыдом, преобразится вдруг в праздничное ликование радости, счастья, веселости и смеха.
Ах эта серая, тусклая жизнь! Как она истомила, измаяла! Как мало она дарила! Как скудно берегла свои надежды, как торопилась отнимать всякую мгновенную и случайную радость.
Как-то не то чтобы вспомнилась, а вдруг почувствовалась остро и больно вся обстановка их жизни, такой не похожей на эту мирную любезно-деловую обстановку банкирской конторы, где считают деньги, выплачивают деньги, принимают деньги, большие и малые деньги одинаково, с обыкновенным, не жадным
Громадный каменный дом, на который взглянешь и сразу становится скучно и томно, и дивишься, как могут люди жить в таком сером, грязном, скучном остроге. Преувеличенно-грубые дворники у ворот и на дворе. Ненужная неряшливость на этом дворе, уныние каких-то ржавых, безграмотных вывесок. Лестница, точно нарочно, чтобы дразнить и мучить, смрадная, темная и скользкая. И так долго поднимаешься в ее нескончаемом смраде до пятого этажа. Дергаешь медную ручку звонка, — и она погнутая и поломанная.
Звякнет звонок за дверью. Шаги за нею. Утомленно-ласковые глаза домашних.
— Ну что?
Ах, что сказать!
— Ну, ничего, все благополучно. Была там-то, видела то-то.
Квартира с рыночною, дешевою мебелью, к которой привыкли и которая потому мила. Ах, все такое привычное, — и это смрадное томление на лестнице, и это чадное томление из кухни, где ворчит на что-то глупая, грязная и злая кухарка, и это тихое томление дома, в защите стен, всегда унылых, в бедном уюте домашнего очага!
Ряд милых, утомленно-бледных лиц, и на каждом напряженное выражение бодрости, словно говорящее:
— Ничего, что ж, жить можно.
Или еще:
— Сыты, одеты, обуты, — чего же больше?
Чего же больше!
Мать, — у нее молодое лицо, седые волосы, бодрая улыбка, усталые глаза. Шутливая жалоба:
— Нынче и рождаются мало…
Мама — акушерка: практики почему-то меньше, чем в прежние годы. Шутит:
— Скоро совсем рождать перестанут.
Когда же позвонятся и войдет озабоченный чей-то муж, торопя, она оживится, соберется живо, захватит свой большой черный саквояж с набором акушерских инструментов и исчезает со словами:
— Ну, детки, я в поход. Уж вы тут сами как знаете, без меня справляйтесь.
Мама уходит с преувеличенной бодростью, отчетливо постукивая по стертым ступенькам лестницы сбитыми на бок каблуками сильно поношенных башмаков.
Старшая сестра, Евгения, замечает скептически:
— Судя по лицу и вообще по внешнему виду этого господина, больше двадцати пяти, много тридцати рублей не дадут. А заставят ходить все десять дней по два раза. А капризов сколько у таких женщин, какими бывают жены у этих людей!
Евгения служит в торгово-промышленной конторе братьев Луцкер. Занимает она там положение маленькое и подчиненное, так что ей дают много работы и мало денег и заставляют высиживать много часов. Но так как она видит много людей разных положений и состояний, то она считает себя большим знатоком человеческой души и потому очень любит делать заключения о людях по их внешнему виду и по их манерам. Она безошибочно определяет, что человек, приходивший сейчас за их матерью, служит приказчиком в галантерейном магазине и получает не более восьмидесяти рублей в месяц жалованья.