Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Твен Марк

С крыши списали огромные ледяные сосульки, да и вообще все кругом имело Anblick устоявшейся зимы. И тут вид внезапно выглянувших из тумана исполинских гор так поразил меня, что разогнал мой сон. Снег, собравшийся на la fenetre, еще усиливал die Finsterniss oder dеr Dunkelheit; выглянув наружу, я удивился тому, что уже рассвело, вот–вот должно было изойти балърагумах. Только самые яркие etoiles еще сверкали в небе. Над головой ни облачка, зато в долинах, на глубине в тысячу футов, курился пар, окутывая подножья гор; тем яснее и отчетливее вырисовывались в прозрачном воздухе их вершины. Мы быстро оделись и выбежали из сторожки встречать рассвет.

Впервые видели мы в такой близости исполинов Оберланда, и они тем более поразили нас, что вчера за пеленой тумана в сгущающихся сумерек их не было видно.

«Кабогвакко соигваши Кум Веттерхори снавпо!» — крикнул кто–то, когда эта величавая вершина подернулась первым румянцем зари; а там вспыхнул и двуглавый пик Шрекхорна; пик за пиком, казалось, оживали; Юнгфрау зарделась еще более прелестным румянцем, чем ее соседи, и вскоре от Веттерхорна на востоке до Вильдштрубеля на западе — на всех этих мощных алтарях, достойных богов, зажглись бесчисленные огни. Влгв был зверский; домишко, где мы ночевали, тонул в сугробах, снегу выпало за ночь на добрый флирк — тем более кстати пришелся нам трудный спуск к Гисбахскому водопаду, где климат был уже приветливее. Накануне термометр в Гриидельвальде показывал на солнце не менее ста градусов по Фаренгейту, а вечером, судя по сосулькам на крыше и примерзшим рамам, было не менее двенадцати дингблаттер мороза, что дает за несколько часов колебание температуры в восемьдесят градусов.

Я сказал:

— Ты молодчина, Гаррис! Твой отчет точен, краток и выразителен; ты владеешь слогом, твои описания исполнены живости и вместе с тем не впадают в изысканность; твое изложение придерживается существа вопроса, оно строго деловое и не страдает многословием. Это в известном смысле образцовый отчет. Единственно, в чем его можно упрекнуть, это в излишней учености, в чрезмерной учености. Скажи, что такое «дингблаттер»?

— «Дингблаттер» на языке фиджи означает «градусы».

— Стало быть, английское слово тебе известно?

— Разумеется.

— А что такое «ньиллик»?

— «Снег» по–эскимосски.

— Значит, тебе опять–таки известно английское слово?

— Конечно, известно.

— А как прикажешь понимать это твое «ммбглкс».

— «Путник» по–зулусски.

— Стройный силуэт отдаленного Вельхорна дополняет эту восхитительную «боппль». Что такое «бопплъ»?

— «Картина». На языке чокто.

— А что такое «шнавп»?

— «Долина». Тоже на чокто

— А что такое «болвогголи»?

— «Холм» по–китайски.

— А «какапоника»?

— «Восхождение». Чокто.

— Нас захватила ненастная «хогглебумгуллуп». Как понимать эту «хогглебумгуллуп»?

— Это «погода» по–китайски.

— Но разве «хогглебумгуллуп» лучше, чем наша «погода»? Ярче? Выразительнее?

— Нет, оно выражает то же самое.

— Ну, а «дингблаттер», «ньиллик», «боппль» и «шнавп» – больше говорят твоему сердцу, нежели английские слова того же значения?

— Нет, они равносильны английским.

— Тогда зачем они тебе понадобились? На что тебе сдалась вся эта китайская, чоктоская и зулусская грамота?

— Я знаю только десяток французских слов, а по–латыни и гречески и того меньше.

— Невелика беда. К чему тебе гоняться за иностранными словами?

— Для украшения слога. Все к этому стремятся.

— Кто же эти «все»?

— Ну, все решительно. Все, кто хочет писать изящным слогом. Ведь это никому не заказано.

— А по–моему, ты заблуждаешься, — начал я свою грозную отповедь. — Когда ученый автор пишет ученую книгу для таких же ученых, как он сам, никто не может запретить ему употреблять столько иностранных слов, сколько вздумается, до его читателя они дойдут; иное дело тот, кто обращается к широкой публике: он не должен утяжелять свой слог непереведенными иностранными выражениями. Это неуважение к основной массе покупателей, это все равно что сказать им: «Если вам нужен перевод, позаботьтесь о нем сами, а

наша книга не для всякого сброда». Есть, разумеется, люди, свободно изъясняющиеся на чужом языке и пользующиеся им повседневно, — им еще можно простить, когда они, сами того не замечая и словно паля из винтовки, вводят пачками в свои английские писания иностранные выражения и слова, оставляя их на добрую половину без перевода. Но это, конечно, истинное наказание для девяти десятых их читателей. Какое же они находят себе оправдание? Такой автор скажет вам, что пользуется иностранными словами в тех случаях, когда тончайшие оттенки его мыслей нельзя выразить на родном языке. Прекрасно, но тогда все его лучшие мысли дойдут лишь до каждого десятого, остальным же читателям пусть он посоветует держаться подальше от его книги. Все же хоть какое–то оправдание у него есть. Но бывают и авторы вроде тебя: на иностранных языках они ни бе ни ме, весь их багаж составляют случайные слова да два–три коротких выражения, списанных с последних страниц «Толкового словаря», но они щедро пересыпают ими свои писания, притворяясь, будто в совершенстве владеют чужим языком, — какое нее, скажи, у них оправдание? Иностранные слова и выражения, которые у них в ходу, имеют свое точное соответствие в их родном языке, несравненно более благородном — английском, а им кажется, будто они украшают свой слог, говоря Strasse вместо улица, Bahnhof вместо вокзал и т. д. Они размахивают перед носом у читателя этим нищенским тряпьем в расчете на то, что читатель осел и что в этих лохмотьях он усмотрит образчики несметных богатств, придерживаемых про запас. Так пусть эти свидетельства «учености» останутся в твоем отчете; на мой взгляд, ты так же вправе «украшать свой слог» зулусской, китайской и чоктоской словесной окрошкой, как твои коллеги украшают свой — дешевкою, взятой напрокат из ученых языков, не зная в них ни бельмеса.

Когда замечтавшийся паук наткнется невзначай на раскаленную лопату, он сначала всем своим видом выразит изумление, а потом съежится. То же примерно произошло под действием моих испепеляющих слов с беспечным и самодовольным агентом.

Как видите, я, когда находит на меня бичующий стих, бываю беспощаден.

Глава II

Из Люцерна в Интерлакен. — Горный перевал Брюниг. – Затворничество св. Николая. – Обвалы. – Дети – торговцы съестными припасами. – Как запрягают лошадь. – Немецкие обычаи.

Мы готовились к серьезному переходу из Люцерна в Интерлакен через горный перевал Брюниг. Но буквально в последнюю минуту я поддался искушению: стояла чудесная погода и я, чем тащиться пешком, нанял коляску четверней. Это была тяжеловесная колымага, очень вместительная, но с удивительно легким, приятным ходом – что твой паланкин – и необыкновенно удобная.

Мы тронулись утром спозаранку, после горячего завтрака, и no гладкой твердой дороге покатили, радуясь чудесному швейцарскому лету, услаждая свой взор видом дальних и ближних озер и холмов, а слух — неумолчным птичьим пением. Порой только ширина дороги отделяла нависшие справа голые утесы от прозрачных студеных вод слева, где ходили стайками неуловимые рыбы, бесшумно скользя по решетчатому узору тонем; порой место утесов заступала бесконечная зеленая даль, пологими скатами уходящая вверх и усопшая уютными крохотными шале — так называется швейцарская разновидность коттеджа, наиболее изо всех приятная.

Обычно шале своим широким фронтоном обращено к дороге, и его щедрая крыша ласково и заботливо нависает над домиком, далеко раскинув защитными козырьками свои края. Причудливые окошки поблескивают мелкими стеклами, повсюду белеют кисейные занавески и пестреют цветочные ящики. Весь фасад вместе с козырьками крыши и перильцами низенького крылечка изукрашен затейливой резьбой — венки, плоды, причудливые арабески, изречения из священного писания, вензеля, памятные даты и тому подобное. Дом сплошь из дерева приятной и теплой по тону красновато–коричневой окраски; по стенам вьется виноград. Поставьте такое шале на фоне свежей зелени травянистого склона, и оно покажется вам таким приветливым и живописным, что вы признаете в нем не помеху, а чудесное добавление к прекрасному пейзажу.