Том 5. Публицистика. Письма
Шрифт:
Здесь я делаю необходимую оговорку: воздавая Надсону глубокое уважение как человеку безукоризненной честности, и вполне сочувствуя его тяготению к иным формам затхлой жизни его эпохи, я абсолютно не принимаю его как поэта, для ухода из этой самой затхлости пользовавшегося затхлыми средствами в своем творчестве. Я не склонен и обвинять его за это, памятуя, что его одаренность была весьма ограниченной и не позволяла ему заняться изысканиями иных средств. Я только хочу ко нет а тировать прискорбный факт превознесения малодостойного за счет достойного вполне. Повторяю, я говорю только с точки зрения литературного, специального подхода, и ничего более.
Вот для этого-то я и достал с полки книжку Фофанова, современника Надсона, которого высоко ценил сам Надсон, чтобы
«Понимаете ли, — говорил Венгеров, — что, читая Надсона, чувствуешь не только тоску, но и ужас…» Тогда Брюсов саркастически заметил: «Если в темноте меня схватят за горло, я тоже почувствую ужас. Следует ли, однако, что этот ужас художественного происхождения?..» Ясно: если Надсон не был художником, то «ужас» его был несколько иного порядка.
Я раскрываю томик Фофанова на первой странице, украшенной его автографом. Дата — 23 мая 1908 года, мыза Ивановка, на станции Пудость:
НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ
Это в юности всё было, Прежде я не так любил. И одно мне изменило, Я другому изменил. Эти струны, эта книжка — Грезы юности былой… Но теперь амур-мальчишка Стал и взрослый и седой. Потому-то сердцу больно, Вьюга веет на душе, И следы любви невольно Я ищу на пороше.Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей «изношенной земле», под «золотой лазурью», «весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан», когда над «огненной урной тюльпана» светит «молодая луна», когда
Весь заплакал сад зеленый, Слезы смахивают клены На подушки алых роз. Порвана последней тучки Легко-дымчатая ткань. И в окно уносят ручки Юной бабушкиной внучки Орошенную герань…когда
Едва-едва забрезжило весной, Навстречу вешних дней мы выставили рамы. В соседней комнате несмелою рукой Моя сестра разучивала гаммы. Духами веяло с подержанных страниц,— И усики свинцово-серой пыли В лучах заката реяли и плыли, Как бледный рой усталых танцовщиц…И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:
Быть может, тебя навестить я приду Усталой признательной тенью Весною, когда в монастырском саду Запахнет миндальной сиренью?Опечаленно вспоминает он дальше:
Тихо бредем мы четой молчаливой, СыростьюИ не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:
Полураздетая дуброва, Полуувядшие цветы, Вы навеваете мне снова Меланхоличные мечты.О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:
Увы, ей верить невозможно, Но и не верить ей нельзя.О, молодость Фофанова, когда
Заслушалась роза тюльпана, Жасмин приклонился клилее, И эхо задумалось странно В душистой аллее.Теперь же
Время набожно сдувает С могильных камней письмена.Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на. клумбе воспоминаний:
Не грели душу сны живые, Лишь доцветали на окне Две незабудки голубые, Весною брошенные мне…И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:
С тоской в груди и гневом смутным, С волненьем, вспыхнувшим в крови, Не повторяй друзьям минутным Печаль осмеянной любви. Им все равно: они от счастья Не отрекутся своего, Их равнодушное участье Больней несчастья самого.Не любил поэт города:
Столица бредила в чаду своей тоски, Гонясь за куплей и продажей. Общественных карет болтливые звонки Мешались с лязгом экипажей…И он шел рассеянно, город его не волновал, мечты мчались туда, где
…серебро сверкающих озер, Сережки вербы опушенной И серых деревень заплаканный простор, И в бледной дали лес зеленый… И веяло в лицо мне запахом полей, Смущало сердце вдохновенье, И ангел родины незлобивой моей Мне в душу слал благословенье.И не за эту ли свою любовь к природе поэт всегда
Был встречаем природой знакомой, Как нежною сестрою потерянный брат?..Не одну существующую земную природу знал он, была хорошо знакома иная природа — природа фантастическая:
Я грезою в Эдем перенесен: Меж мшистых скал легко гарцуют лани, Цветет сирень, синеет небосклон, И колибри трепещет на банане…Это в эпоху-то Надсона!