Том 5. Публицистика. Письма
Шрифт:
Игорь.
Toila, 17.IX.1931 г.
Светлая София Ивановна!
Пишу Вам в день Вашего Ангела — приветствую Вас! Ваше письмо я получил на днях. Благодарю ч хлопоты и советы. Пока не получил письма из Париж и Берлина, подожду писать в «Баян». Относительно Югославии имею уже два предложения: из Белграда u Любляны (по два вечера). Если Париж отпадает поедем на Варшаву — Вену — Любляну и, значит, в эту осень с Вами не удастся повидаться, что для меня крайне досадно. Ваши карточки я своевременно получил, — неужели же я забыл поблагодарить Вас тогда же? Простите мою рассеянность, пожалуйста. Одна из этих фотографий живо напомнила мне Вас в харьковский период — догадайтесь, какая?.. То, что и Вы, и А<лександр> Г<ригорьевич> лишаетесь в ближайшее время работы, положительно страшно в наше время, но я твердо знаю, что вам обоим удастся что-нибудь найти, — я так чувствую. Надо только верить в светлое, и оно будет непременно: беда властна исключительно при сомнениях. Сама жизнь в наших руках: «Жизнь в нашей власти»… «Смерть — малодушие твое»… Мы с женою хотели бы, чтобы Игорь приехал на будущее лето к нам. Нам хотелось бы лично с ним познакомиться, просмотреть его, познать. Этот приезд не был бы ни в каком
Разрушение Храма Христа Спасителя производит на меня отвратительное впечатление. Я все время жду чуда, которое потрясло бы русский народ, заставило бы его очнуться. Но священники, в своей массе, сделали, кажется, в свое время, все от себя зависящее, чтобы поколебать народную веру… И вот теперь результаты. Все это так тоскливо и безнадежно, что даже говорить подробно об этом не хочется…
Вчера от нас уехал последний гость — молодой поэт из Варшавы. Он пробыл у нас неделю, и совершенно очаровался здешней природой. Славный мальчуган, но круглая бездарность. Как и большинство русской поэтической молодежи, впрочем. Все эти «Числа», «Соврем<енные> записки» — сплошное убожество в смысле поэзии. А какой апломб! Какая наглость! Какая беззастенчивость! Иногда меня эти «поэты» положительно возмущают. И как непоправимо они бездарны!.. На днях я получил из Белграда от Палаты Академии Наук целый ворох книг — все издания «Русской библиотеки». Сюда вошли и Куприн, и Шмелев, и Бунин, и Мережковский, и Гиппиус, и Лазаревский, и Зайцев, и др<угие>, и др<угие>. Я очень тронут этой любезностью. Теперь мы на много недель обеспечены чтением. Только когда же читать, если уедем? Впрочем, несколько книг я уже успел прочесть, так, напр<имер>, «Синюю книгу» Гиппиус (дневник дней революции). Нахожу ее взгляд совершенно правильным. Всецело к ней присоединяюсь. Вы читали? Прочтите непременно. А какая тонкая и прелестная книга Тэффи — «Книга июнь». Это бесспорно лучшая из ее книг. В ней столько своеобразной, глубокой и верной яирики. Да и стихи Тэффи иногда очаровательны: недаром она сестра своей Сестры — Мирры Лохвицкой. У нас стало уже заметно холоднее, желтеют слегка деревья, воздух прозрачнее с каждым днем, на море часто штормы. Я так люблю северную осень и так рад, что начало ее еще застану на севере. Не понятно Вам все это, к сожалению. Вот и стихи мои в «Числах» Вам не нравятся, а, между тем, это одни из лучших моих стихов последнего времени. А мне кажется, непонимание Вами природы, неуменье проникнуться ею у Вас происходит оттого, что Вы бывали в ней не в той среде, в какой было бы нужно. Не может быть, чтобы в Вас не жилок ней предрасположения. Это дремлет в каждом человеке. Нужно уметь только пробудить. А для этого необходима соответствующая обстановка, чувствования. мало ли еще что.
Целую ручки Ваши, любящие перелистывать иногда томики стихов, нежно думаю о Вас, от всего сердца поэта желаю Вам радости и блага, почти болезненно хочу порой видеть Вас — существующую и мечтанную, угадываемую, но и «городскую», т<о> е<сть>, такую, какая Вы сейчас, со всеми Вашими срывами, болезненными изломами, как Вы сами говорите, столь близкими мне, «здоровому»!..
Ваш Игорь.
Р. S. Искренний привет от Фелиссы Михайл<овны>.
Toila, [июль 1932 г.]
Дорогая София Ивановна,
вот уже и опять половина лета прожита, вот уже и опять дни стали короче, а ночи длиннее и темнее. Отцвели яблони, сирень и сливы. В полях скрипят коростели. Соловьи еще, правда, слышны, но пенье их не так уж нетерпеливо-страстно. Пропала нежная зеленизна зелени. Вскоре сенокос, грибы и ягоды вскоре, а там уж и яблоки созреют — осенью сразу дохнет. И снова осень, и снова зима, а с ними и еще год к нашим кратким человеческим летам прибавится и, значит, еще на год поубавятся эти самые краткие лета…
А сколького не выполнено! а сколького не видано, не испытано! Кто осудит нас за нашу грусть человеческую, за нашу бессильную, жалкую такую, жалобу, за нашу любовь к этой прекрасной, людьми, — о, лишь людьми! — оскверняемой земле?!.
И, может быть, нам никогда не дано больше на это Земле увидеться, хотя расстояние между нами и числяется всего четырьмя днями нашей жизни. Как в это странно, право, как никогда нельзя ко всему этому — непривычному, непривыкаемому — привыкнуть.
А между тем…
Я за память Вас благодарю: это положительно трогательно в наше время: кто кого помнит? кто кого поздравляет? Я благодарю Вас, София Ивановна. Не позабудьте свой новый адрес сообщить, а то опять прервется наша печальная, но очень хорошая, добрая переписка, прервется, как встречи наши, лет на… 16! Как страшно: 16! Нет, я никогда к этому не привыкну. Сердце щемит ужас, чувствуете ли Вы это, понимаете ли то тайное, что я хочу сказать и вот не умею найти подходящих слов и оттенков? Мучительная жуть, но есть в ее безнадежности что-то чарующее. Не выразить этого.
Вам не понравилось то мое письмо? Тон не «тот»? Возможно, да: все от настроенья. Так все это изменчиво. Одно лишь неизменно: — мое к Вам влечение. Тяга. Сочувствие. Сожаление, что Вы не здесь. Досада, что не могу ничем облегчить Вашей безвыходности. Кроме слов, кроме чувств. Надвигается нечто и на нас. Сбережений от последней поездки хватит на июль и август. Ровно до 1-го сент<ября>, ибо Ф<елисса> М<ихайловна> все точно всегда распределяет. Дальше? Жутко думать, что дальше, т<ак> к<ак> раньше 1-го ноября нет смысла ехать в турнэ, да и ехать-то в этом году не на что. А в банках теперь почти невозможно брать, имея даже солидных жирантов: отсутствие наличности, сугубая осторожность. Болгария, в бытность мою в ней, обещала прислать
Только поэт.
Ваша открытка прелестна, но моя паутина, к счастью, не столь цепка: меня паучок не погубит все же.
В следующем письме я много напишу Вам, дорогая, интимного, откровенного, сердечного — с Вами это дивно! Вы так хорошо все воспринимаете, что ничего не хочется от Вас скрывать, прикрашивать. Я писал, что гибну от «нее». Так ли это, все же? Ф<елисса> М<ихайловна> сама отчасти слегка повинна во всем. Повинна без вины. Впрочем, до следующего письма. Наш искренний привет Вам, А<лександру> Г<ригорьевичу> и Игорю. А наша англичанка все еще не едет: ее задерживает болезнь сестры.
Целую Ваши ручки нежно. Ваш Игорь.
Toila, 18.VIII.1932 г.
Дорогая София Ивановна, Ваши длительное, — как впоследствии выяснилось, такое понятное, — молчание, говоря откровенно, меня крайне беспокоило, и я тщетно силился найти ему какое-либо объяснение. Меня оно положительно пугало, тем более, что я знал, в каком ужасном состоянии духа Вы все это последнее время находились и находитесь. Поэтому, когда я получил на днях Ваше письмо, я очень ему обрадовался, хотя, увы, радостного у Вас немного, и я искренне, всей душой, опять и опять соболезную Вам. Но успехи Игоря — это уже из области явно отрадного, и я спешу поздравить Вас и порадоваться Вашей радостью. Верю, что Вам крайне тяжело и горько, но не теряйте бодрости: жизнь так часто неожиданно и круто меняется, и то, что вчера еще могло показаться совершенно невозможным, завтра делается простым, ясным и доступным. У нас, по крайней мере, так почти всегда, и это дает мне смелость бодрить и друзей своих. В настоящее время мы готовимся вновь вступить в полосу испытаний, и вся надежда, как я Вам уже и писал, на распродажу новой книжки, вышедшей в свет только 5 авг<уста>. Я разослал уже по Европе и Америке 250 экз<емпляров>, т<о> е<сть> половину всего издания. Недели через две — три начнут постепенно выясняться результаты. Пользуясь Вашим добрым разрешением, послал 16-го и Вам 15 экз<емпляров>. Вот Бельгия, напр<имер>, такая страна, перевод денег из которой разрешается. Но есть страны, напр<имер> Германия, Польша, Латвия, Болгария, Югославия, из которых никак и ничего не получить. Но я все же послал книжки и туда, в надежде каким-либо чудом получить и оттуда!.. Как-нибудь через Эст<онское> посольство или иным способом. Каким — пока сам не знаю. О моей «Адриатике» вчера в рижской газете «Сегодня» появилась прекрасная статья Нильского, и это заменит мне объявление о книге. 24-го июля яриехала к нам, наконец, из Лондона Грациелла Брейтвейт и внесла в нашу глушь свежую струю и оживление. Это молодая, очень деловая и энергичная женщина, которая сразу же стала звать нас на осень в Англию, чтобы дать там один-два концерта, о чем немедленно же написала своей сестре, и та охотно идет навстречу в смысле содействия своего по устройству вечеров. Но, хотя там и 30 т<ысяч> русских, мы все же еще не решили, ехать ли нам туда, т<ак> к<ак>, говоря правде, эта страна, во-первых, не очень-то нас к себе влечет, а во-вторых, и на успех как-то не рассчитываешь в тех чуждых — во всех отношениях — краях. А мы думали уехать из Тойлы между 20–25 октября прямо в Рагузу и пожить там месяц-другой, а уж потом что-либо предпринимать в Югославии и Румынии. В это лето у нас особо много людей — и в Тойле, и в нашем доме А на днях приедет из Берлина эст<онский> поэт с одной дамой, и инженер Эссен на 6 дней из соседнего местечка, расположенного от нас в 16 километрах. Сейчас он поехал на яхте в Финляндию, в воскресенье же ждем его к себе. Фелисса Михайловна чрезвычайно притомилась, т<ак> к<ак> на ней лежит все хозяйство. С этой стороны в приемах есть свои отрицательные стороны. Но мы любим, когда к нам приезжают. Было уже 18 человек. И большинство из них жило по несколько дней. 31-го июля у нас в Тойле состоялся большой музыкальный праздник. Пел хор в 650 человек, играл духовой оркестр в 135 инструментов. Съехалось со всего округа более трех тысяч. Вечером был спектакль и, конечно, танцы. Такие развлечения, как музыка и пенье, я приветствую: они говорят о музыкальности и культурности народа.
Как мы проводим время? Много гуляем, много читаем, дамы ездят иногда с рыбаками в море сети осматривать.
Стоят дивные дни, лунные мягкие ночи. Сырости у нас не бывает, но влаги достаточно: мы живем высоко над морем (30 саженей). Я очень сожалею, что не мог сделать на романах надписи: книги лежали у приват-доцента Б. В. Правдина в Юрьеве, откуда он, но моей просьбе, и переслал их непосредственно Вам. Вы не горюйте, София Ивановна милая, вот увидите — все будет хорошо. Я так хочу для вас счастья и радости светлой. Я так хочу, что это сбудется. Не улыбайтесь, это совсем серьезно.