Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
Осаждаемый вопросами, незнакомец сперва было нагнулся над столом, скрывая лицо, но потом с какой-то глухой злобой буркнул:
— Ну, был я, был… так что же, хоть и был?
Однако он тотчас подавил свое раздражение или злобу и с безразличным видом объяснил:
— Да был я тут… в имении работал, когда строили новый господский дом… на стройке нового дома я работал…
— Давненько это было, пожалуй лет двадцать назад, — заметил Микула.
— Двадцать с лишком, — поправил гость.
— Шутка
— Да немало. Вот и я нанялся…
Старик пристально поглядел на пришельца.
— Что-то мне все мерещится… то кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю…
— Ей-богу, — встрепенулась бабка, — не сойти мне с этого места, коли я вру: да ведь и у меня так же… то мне кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю… Может, случалось мне говорить с вами, когда вы тут новый дом строили…
Прохожий улыбался и со странным упорством разглядывал ее высохшие, сморщенные, желтые, как воск, руки.
— Ох, мать, говорили вы со мной, — начал он, — и не раз, не два и не десять раз говорили… Ох, этими руками вы приносили мне хлеб с медом или с маслом — тайком для меня брали из господской кладовки… ха-ха-ха-ха!
Он громко смеялся, запрокинув голову, но глаза его потемнели и пылали, как раскаленные угли.
— Чтоб меня нынче же ночью удушило, коли я помню… не помню… говорила ль я с вами, или не говорила, давала ли я вам хлеб, или не давала — ничего не помню, только чудится мне, будто я вас знаю, а может, и не знаю… Да ведь знаю! Нет, не знаю! Ох! Да что же это такое?
Две пары глаз — зоркие и проницательные, глядевшие из-под нависших бровей, и выцветшие, поблескивавшие искорками любопытства и быстро бегавшие под красными веками, — устремились на пришельца; он забеспокоился, опять стал потирать руки, бессмысленно рассмеялся и, встав из-за стола, широко шагнул к печке. Тут он выпрямился, заложил руки за спину и с высоты своего роста бросил взгляд на сидевшую за прялкой девушку; когда он подошел, она перестала прясть и от смущения или от робости опустила руки на колени. Посматривая на нее, незнакомец спросил:
— А ты кто же, дочь хозяина?
Девушка зарумянилась и, отворачиваясь, шепнула:
— Ага. Дочь.
— Верно, меньшая? Верно, тебе и двадцати лет нету?
— Да, нету…
— А старшая сестра, Марыська, жива или померла?
— Жива…
— Вышла замуж?
— Вышла…
— А где она? Тут, в деревне?
— В Дубровлянах… Там у мужа ее хата…
— Ага! Хата у ее мужа… Стало быть, своя хата… Это хорошо… ах, ах, ах!
Словно дуновение ветра, бурные, короткие вздохи всколыхнули его грудь. Он замолк.
За длинным столом разговаривали. Пятнадцатилетний Ясек, дурачась, поддразнивал бабку,
— Брешешь, как пес! Чтоб меня холера взяла, коли я выпила!
Бондарь что-то говорил жене, отодвигавшей от стены прялку. Еленка звонко хохотала, слушая, как спорят Ясек с бабкой. Только с одних губ, неторопливо попыхивавших коротенькой трубочкой, не слетело ни слова, и лишь одни глаза, запрятанные под седыми нависшими бровями, пристально и зорко вглядывались сквозь прозрачный дым в стоявшего у печки человека.
Вдруг, перекрывая гомон и смех, раздался громкий, молодой, уверенно звучавший голос Алексея. Привалясь боком к столу, он широко расселся на лавке и, непроизвольно, но как всегда горделиво подняв голову, крикнул гостю:
— А про Бонка вы ничего не слыхали, бродя по свету, а?
Все умолкли, с любопытством ожидая ответа, но и незнакомец добрые полминуты молчал. Потом спокойно ответил:
— Как не слыхать? Слыхал. Сейчас все только о нем и говорят.
И, помолчав, прибавил:
— Что, может, неверно? Может, не о Бонке сейчас все говорят?
И он снова громко засмеялся.
— Да говорят, не дай бог никому, чтоб такое про него говорили! — воскликнул молодой крестьянин. — А как вы думаете: поймают его или не поймают?
— Может, поймают, а может, и не поймают… — вяло ответил гость.
— Вот бы хорошо, кабы поймали, а то писарь говорил, если, упаси бог, его не поймают, всем беда будет… разбой, говорит, будет, грабежи будут, так и так, говорит, будет… Ежели, говорит, такого шельмеца оставить на воле, мало ли он еще беды натворит…
— Черт его поймает, коли он такой хитрый, — крикнул бондарь, оживившийся после второй рюмки, — два раза уже прохвост убегал, так и теперь сбежит…
— Больше всего мне охота знать, как он тогда, десять лет назад, из острога бежал. Я ведь не раз и не два раза в городе бывал и видел этот острог… Стены такие — о господи! И везде солдаты со штыками… это птицей надо быть, а не человеком, чтобы улететь оттуда… А он улетел… Чтоб его… до чего хитер! Зубами он, что ли, стену прогрыз?
— Ну, нет, — коротко ответил прохожий.
— А как же? Хоть бы он и распилил железную решетку, так не мог же он выскочить из окна… с такой высоты… грохнулся бы с третьего этажа на камни — и сразу душа вон…
Человек, стоявший у печки, не разнимая заложенных за спину рук, с непринужденным видом покачивался, легонько переступая с ноги на ногу. Это покачивание чем-то напоминало городского модника. Прохожий смотрел сверху вниз на развалившегося за столом молодого крестьянина.
— А Бонк и не выскочил из окна, а вылетел… — насмешливо проговорил он.