Том 5. Романы 1928-1930
Шрифт:
— Моргиана, я требую, чтобы ты села и говорила. Помни, что мне худо! Говори просто и ласково, как с сестрой!
— Хорошо. Что я могу сказать?
— Тогда верни письмо.
— Нет!
— Скажи правду, Мори, родная моя!
— Я — правда. Я — сама правда перед тобой!
— Сестра, ты видишь, что я больна; я уже не отвечаю за мысли свои! Сядь, поговорим с доброй душой! Кто же мог так подшутить?
— Зачем ты притворяешься? Ты не веришь письму. Скажи: веришь или не веришь?
— Да, я еще не знала, что ты такая, — сказала Джесси. — Не
Моргиана вынула из кармана письмо и быстро, но старательно разорвала его на мелкие клочки, которые кинула за решетку камина.
— Вот мой ответ, — заявила Моргиана. — Иди наверх и ложись. Но ты сделаешь лучше, если немедленно покинешь мой дом. Я дам тебе свой автомобиль.
Джесси тупо следила за ее движениями.
— Хорошо, — сказала она, вставая и пересаживаясь близко к сестре, прямо против нее. — Я узнаю правду простым путем. Завтра же я буду просить лицо, приславшее письмо, явиться ко мне, ничего не опасаясь. Тогда мне скажут, в чем дело!
— Джесси, ты не сделаешь так, потому что это мерзость!
— Нет, это не мерзость! Ведь я отравлена, понимаешь ты или нет? Не бывает таких болезней, не может быть!
— Не кричи! Говори тише!
— Мори! Сними же этот ужас! — вскричала Джесси, плача навзрыд. — Неужели ты — палач мой?
— Конечно, нет, — сказала Моргиана, и ее осенила ложь, в которой выгоднее было запутаться, чем сказать истину. — Письмо, полученное тобой, — новое преступление.
— Значит, меня все-таки опоили?
— Мучительно тяжело мне, Джесси, но я вынуждена признаться. Ты знаешь, что я живу очень серой, совершенно ограниченной жизнью. Ты слушаешь?
— Я слушаю, говори!
Джесси смотрела на нее с надеждой и страхом.
— Я наказана за свои фантазии, — продолжала Моргиана, вставая и расхаживая по комнате, чтобы не видеть глаз девушки. — Я купила у одного человека, — адрес и фамилию которого могу сказать, если хочешь, — особое средство, обладающее, по его словам, способностью вызывать отчетливые, красивые сны. Так он сказал. У меня нет жизни, и я хотела испытать сны. В этом тяжело признаться, но это так.
Расстроенный ум Джесси изнемогал, стараясь отозваться доверием на всякое объясняющее слово Моргиана говорила неровно: то с излишней силой, то трудно и с остановками. Но Джесси не следила за тем; ей было важно, чтоона скажет.
— Тебе тяжело? — спросила Моргиана, ловя в дыму лжи подобие странной правды, очертания, напоминающие действительность. — Я сокращу рассказ; ты приляжешь, я отвезу тебя домой и вызову твоего врача. Но… что я хотела сказать? Да, я тайно от тебя дала тебе принять несколько капель.
— Купила себе, а дала мне!
— Да!
— Почему?
— Я хотела узнать действие.
— Действие ты могла узнать на себе.
— Джесси, я знаю, как ты любишь рассказывать сны и как они у тебя интересны. Не всегда можно дать себе отчет в подобных вещах. Не могла же я думать об опасности для тебя! И вот я вижу, что попала в руки преступников,
— Моргиана, этого не может быть. Неужели они, или кто там, будут шантажировать меня, пострадавшую? Ведь ты должна была пить эту… это — как ты говоришь — особое средство для снов. Никто не знал, что тебе придет в голову поднести его мне! А затем, — какой расчет дать отравлять тебе?
— Как я могу знать, в чем тут был расчет? Ты молода, испугана; платишь бешеные деньги за противоядие; боишься семейного скандала, — вот, может быть, почему?! Так же, как ты, я теряю соображение, стараюсь понять. Может быть, яд был дан по ошибке, а затем явилось намерение получить выгоду.
Джесси молчала, склонив голову и положив вытянутые руки на стол. Ее ресницы дрожали, блестя слезами.
— Это случилось в то утро?
— В какое утро?
— Когда ты пришла ко мне говорить с Флетчером. Осторожность изменила Моргиане. Моргиана ответила утвердительно, когда следовало сказать, что подмешала яд в питье вечером накануне.
— Разве человек видит сны днем? — спросила Джесси тоном печального торжества, открывая глаза и решительно вытирая их. — Моргиана, ты лжешь! Теперь я не могу тебе верить, и, может быть, хорошо, что ты выдумала эту историю с красивыми снами. Благодаря ей, слушая тебя, я хоть немного привыкла к мысли, что ты, моя сестра — чудовище! За что же ты погубила меня?
— Успокойся, Джесси, — сказала Моргиана с нервным, непроизвольным смехом,
— я дала тебе это лекарство утром, потому что мне были даны разные наставления. Днем должны были быть грезы наяву, подобные снам.
— Такие же красивые, как то, что ты сделала? Зачем, дав мне отраву, ты тотчас уехала?
— Тебе худо, Джесси!? Позволь, я помогу тебе лечь.
— Не тронь! Не касайся меня! Я лягу сама.
Джесси подошла к дивану и прилегла, почти свалилась, с помутневшим лицом. Силы оставили ее, и она подумала, что теперь умирает. «Оленя ранили стрелой»… вспомнила Моргиана. Возбуждение ее и потрясение собственной ложью перед лицом погибающей были так остры, что она продолжала говорить тихо и настойчиво:
— Я ничего не сделала, ничего. Но сны я хотела видеть; я, Джесси, имею право на сны. Во сне я могла быть ничем не хуже других: стройная, веселая, красивая я должна была быть во сне. Ведь это меня мучит, Джесси; ты не можешь понять, как тягостно смотреть на других, которыми все восхищаются, которым бросают цветы и поют песни! Мне больно, но я должна это сказать, так как я хотела жизнь заменить сном. Старая жаба хотела видеть себя розой; она сделала глупость. Только глупость, Джесси, ничего больше. Теперь ты все знаешь. Ты добра и простишь меня; но ведь скоро ты будешь здорова! Я поеду завтра же, и я добьюсь противоядия от этих мерзавцев или признания, чем ты отравлена, чтобы привлечь к этому делу врача, на которого можно положиться, что он не разгласит печальную ошибку твоей сестры.