Том 5. Земная радуга. Воспоминания
Шрифт:
Все это было очень страшно и даже немножко противно. Странно только, что кот такую ерунду вообразил, – когда же мыши с котом «заигрывают»? Впрочем, ключнице лучше знать.
– А мальчики где?
– Побежали за ним на речку.
Мы наскоро оделись, пошли на террасу, где обыкновенно пили утром чай. Стали ждать.
– Длинные волосы – наверное, семинарист.
– Какой-нибудь Авенир Феофилактович Десницулобы-зященский.
– По-моему, лучше Череззаборвзиранский.
– Отюностимоеямногимистрастямиоборенский.
– Ха-ха!
– Хи-хи!
– Идет!
– Тише! Идет!
В конце аллеи, ведшей
Подошел к столу, протянул всем по очереди невиданной величины лапу, сел и добродушно сказал, повернувшись к мальчикам:
– А ну, молодые дегенераты, исхлопочите-ка крынку молока да краюху хлеба.
Когда, бывало, русская дама возвращалась из заграничного курорта в родное поместье, на лоно семьи, настроение у нее редко бывало хорошее. Уж очень резкий переход. Трудно было душевному организму его безропотно вынести.
За границей такая дама была молодой женщиной, свободной, беспечной. Забота была только одна: как бы тот растяпа не забыл вовремя выслать деньги. За границей важен был крем для рук, пудра, массаж, туалеты к лицу. А приедешь к себе, куда-нибудь в Ярославскую либо Курскую губернию, в какой-нибудь, скажем, Льговский уезд, и окажешься вдруг не очаровательной и головокружительной кокеткой, а матушкой-барыней, матерью подрастающих дочерей и грубиянов-сыновей; а какой-нибудь кружевной пеньюар и надевать смешно, потому что получишь в нем не утренний букет от отельного донжуана, а известие из сморщенных губ ключницы о том, что две коровы передоились, а одна – стельная, а остальных и считать нельзя, и все одиннадцать общими силами дадут разве что четыре стакана молока, и что кучер выхлестнул вороному глаз, а деревенские ребятишки клубнику обтоптали, а прачка все шелковое белье ржавчиной перепортила, а повар пьет, а садовник малину продал, а куры не несутся, а свинью скотница не доглядела, и она своих поросят сожрала, а если лакей клянется, что не свинья сожрала, а сама ключница, так это он врет, потому что он живет с поваровой женой, и все они заодно и одним миром мазаны, а ей, ключнице, никаких поросят не нужно, хоть озолоти ее, а конюха напрасно выгнали, он теперь грозится гумно сжечь, и, конечно, барыне самой за всем не доглядеть, барыня не молоденькая, у ней и сил не хватит.
Вот попробуйте все это выслушать в парижском дезабилье из аланссонских кружев, полируя ноготки помпадуровым порошком.
– «Барыня уже не молоденькая…»
– Ах, ради бога оставьте меня.
В таком именно состоянии приехала тетушка из Мариенбада.
Все раздражало, все оскорбляло, все злило. К утреннему кофе подали теплую домашнюю булку. Стоило мучиться целый месяц на немецких сухарях, чтобы потерять четыре кило, когда тут с утра лезут к тебе с булкой и, вдобавок, эта пошлая булка так аппетитна на вид. Конечно, один кусочек особенно повредить не может, но если начать нарушать диету, то не к чему было ездить за границу.
За завтраком вся семья в сборе.
Новые разочарования.
– Да где же ваш репетитор, которого вам папа послал? – вспоминает тетушка.
– Пошел раков ловить. Тетушка удивилась.
– Что же он, не знает, что мы сейчас завтракаем?
– А он говорит, что хочет есть, когда он хочет, а не тогда, когда повар хочет, чтобы он хотел, – эффектно отчеканил Вася.
– Странно, – сердито удивилась тетушка. – Что же он, голодный останется? Ведь не будут же ему отдельно завтрак готовить.
– А и не надо, – радостно отвечал все тот же Вася. – Он молоко дует и хлеб лопает.
Тетушка даже побледнела от негодования:
– Что за выражения! Что за арго! Где ты воспитывался?
– Где? Пфф, – прыснул от смеха Вася. – До сих пор в гимназии, а теперь уже, наверное, выгонят.
Тетушка закатила глаза, и гувернантка, со стоном оторвавшись от жареной курицы, пошла за нашатырным спиртом.
К пятичасовому чаю, тетушка не вышла, но видела из окна своей комнаты, как на террасе, где все сидели вокруг самовара, появился верзила в косоворотке, ухватил стакан чаю с молоком и той же рукой, пятым и четвертым пальцами, ломоть хлеба и, повернувшись ко всему обществу спиной, сел на ступеньки и стал питаться.
Выпив, громко сказал: «Мерси за чай и за булку», – и, перепрыгнув через перила, зашагал к лесу.
Странное беспокойство овладело тетушкой.
– Леля! – кликнула старшую дочь. – Пойди сюда. Пришла Леля, пухлая, сытая.
«Какой ужас! – подумала тетушка. – И эта корова – моя дочь!»
– Леля, – сказала она. – Объясни мне, пожалуйста, что собой представляет этот ваш репетитор.
Леля пожала плечами.
– Репетитор как репетитор. Во всяком случае – вполне сознательная личность.
Тетушка удивилась.
– Как ты странно стала выражаться. Что же такое сознает его личность?
Леля опять пожала плечами.
– Надеюсь, продолжала тетушка, – что он сознает свои обязанности. Ты это хотела сказать? И чего ты все дергаешь плечами? И откуда у тебя такой бюст? И что за щеки! Разве можно так распускать щеки! Ты бы одумалась. А что же он добросовестно с мальчиками занимается? Ведь у них переэкзаменовки.
Леля поджала губы и сказала наставительно.
– Что значит «занимается»? Он развивает их по возможности. Он говорит, что природа учит лучше всякой книжки.
– Природа? – удивилась тетушка. – Никогда не слыхала, чтобы природа могла кого-нибудь научить прилично говорить по-французски. Конечно, я не спорю, бывают прелестные пейзажи, пикники, но при чем тут латинская грамматика и вообще… переэкзаменовки? Нет, я завтра же переговорю с ним серьезно.
К ужину тетушка не спустилась. Если еще начать ужинать, то весь Мариенбад пойдет насмарку.
Снизу доносился запах чего-то теплого, жареного и еще чего-то, вроде пирога с налимом.
Тетушка выпила жиденького чаю с сухим крендельком и села у окна, губы сжаты, брови сдвинуты. Такое выражение было, вероятно, у Муция Сцеволы, когда он клал на огонь свою руку.