Том 5. Жизнь Арсеньева. Рассказы 1932-1952
Шрифт:
Потом она постучалась к студенту и сунула ему записочку: «Все пропало, я уезжаю. Старуха увидала возле кровати ваши туфли. Не поминайте лихом».
За завтраком тетя была только немного печальна, но говорила с ним как ни в чем не бывало.
— Ты слышал? Сестра уезжает к отцу, он один, брат ее страшно ранен…
— Слышал, тетя. Вот несчастье эта война, сколько горя повсюду. А что все-таки было с дядей?
— Ах, слава Богу, ничего серьезного. Он ужасно мнителен. Сердце будто, но все это от желудка…
В три часа Антигону увезли на тройке
2 октября 1940
Смарагд *
Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, везде белых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься — не облака плывут — луна плывет, и близ нее, вместе с ней, льется золотая слеза звезды: луна плавно уходит в высоту, которой нет дна, и уносит с собой все выше и выше звезду.
Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонив голову, смотрит вверх — голова у нее немного кружится от движения неба. Он стоит у ее колен.
— Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?
— Цвет чего, Киса?
— Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам…
— Слушаю-с, Ксения Андреевна.
— Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет! И страшный и дивный. Вот уже правда небесный, на земле таких нет. Смарагд какой-то.
— Раз он в небе, так, конечно, небесный. Только почему смарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда не видал. Вам просто это слово нравится.
— Да. Ну, я не знаю, — может, не смарагд, а яхонт… Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот так смотришь на все это, как же не верить, что есть рай, ангелы. Божий престол…
— И золотые груши на вербе…
— Какой вы испорченный. Толя. Правду говорит Марья Сергеевна, что самая дурная девушка все-таки лучше всякого молодого человека.
— Сама истина глаголет ее устами. Киса.
Платьице на ней ситцевое, рябенькое, башмаки дешевые; икры и колени полные, девичьи, круглая головка с небольшой косой вокруг нее так мило откинута назад… Он кладет руку на ее колено, другой обнимает ее за плечи и полушутя целует в приоткрытые губы. Она тихо освобождается, снимает его руку с колена.
— Что такое? Мы обиделись?
Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она, прикусив губу, удерживает слезы.
— Да в чем дело?
— Ах, оставьте меня…
— Да что случилось?
Она шепчет:
— Ничего…
И, соскочив с подоконника, убегает.
Он пожимает плечами:
— Глупа до святости!
3 октября 1940
Гость *
Гость позвонил раз, другой —
— Что ж ты не отворяешь? Спала, что ли?
— Никак нет, с кухни ничего не слышно, очень плита шумит, — ответила она, продолжая растерянно глядеть на него: он худ, смугл, зубаст, в черной жесткой бородке, с пронзительными глазами; на руке серое пальто на шелковой подкладке, серая шляпа сдвинута со лба.
— Знаем мы вашу кухню! Верно, у тебя пожарный кум сидит?
— Никак нет…
— Ну то-то же, смотри у меня!
Говоря, он быстро взглянул из прихожей в освещенную солнцем гостиную с гранатовыми бархатными креслами и портретом широкоскулого Бетховена в простенке.
— Да ты кто такая?
— Как кто?
— Новая кухарка?
— Так точно…
— Фекла? Федосья?
— Никак нет… Саша.
— И господ, значит, нет дома?
— Барин в редакции, а барыня поехали на Васильевский остров… в эту, как ее? воскресную школу.
— Досадно. Ну ничего, завтра еще зайду. Так скажи им: мол, приходил страшный, черный господин, Адам Адамыч. Повтори, как я сказал.
— Адам Адамыч.
— Правильно, фламандская Ева. Смотри же помни. А пока вот что…
Он живо еще раз оглянулся, бросил пальто на вешалку возле сундука:
— Иди-ка скорей сюда.
— Зачем?
— Вот увидишь…
И в одну минуту, со шляпой на затылок, повалил ее на сундук, вскинул подол с красных шерстяных чулок и полных колен цвета свеклы.
— Барин! Я на весь дом закричу!
— А я тебя задушу. Смирно!
— Барин! Ради господа… Я невинная!
— Это не беда. Ну, поехали!
И через минуту исчез. Стоя у плиты, она с упоением тихо плакала, потом стала рыдать и все громче, рыдала долго, до икоты, до самого завтрака, до хозяйского звонка. Барыня, молоденькая, в золотом пенсне, энергичная, уверенная в себе, быстрая, приехала первая. Войдя, тотчас спросила:
— Никто не заходил?
— Адам Адамыч.
— Ничего не велел передать?
— Никак нет… Завтра, сказали, еще зайдут.
— А что это ты вся заплаканная?
— От луку…
Ночью в кухне, блиставшей чистотой, новыми бумажными фестончиками по краям полок и красной медью расчищенных кастрюль, горела на столе лампочка, было очень тепло от не остывшей еще плиты, приятно пахло остатками кушаний под соусом с лавровым листом, милой обыденной жизнью. Забыв погасить лампочку, она крепко спала за своей перегородкой — как легла не раздеваясь, так и заснула, в сладкой надежде, что Адам Адамыч завтра опять придет, что она увидит его страшные глаза и что, бог даст, господ опять не будет дома.