Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

Василевская Ванда Львовна

И вот мы снова плывем. Снова колышутся волны, снова стоят на берегу важные белые цапли, снова неожиданно выплескивается из глубины рыба. Слева, на едва приподнятом над равниной холме, виднеются белые дома — это Килия.

Здесь некогда проходил путь киевских князей в Болгарию и Византию. Сейчас не осталось и следа от древней твердыни, но когда-то Килию четырехкратно брали штурмом турки. Но раздавалась казацкая песня, и Наливайко снова отвоевывал килийские стены, и Сулима водружал свой бунчук на зубцах крепостных башен. Теперь здесь, как и в Измаиле, зелень деревьев и удивительный покой дремлющего на солнце городка.

Дальше — снова поселок. Мы причаливаем к мосткам. Тут же рядом узенькая

уличка, однако по ней никто не ходит. Плывут лодки, останавливаются у порогов домов. Гондолы? Венеция? Нет, это Вилково, рыбачий городок, и лодки советских рыбаков. Дома над водой, каналы вместо дорог, всюду лодки, крепкий запах рыбы стоит в воздухе. На земле, на досках мостков — всюду блестит рыбья чешуя. Загорелые лица, твердые, как камень, мускулы на руках. И какой-то особый взгляд — глаза людей, привыкших смотреть в морские дали, в водные просторы, в беспредельность неба и вод.

— Национальность?

Старый бородатый рыбак с достоинством дает объяснение:

— Украинцы, русские, немного молдаван.

Но их трудно различить в толпе рыбаков. Это — рыбаки, прежде всего рыбаки. На месяц, на полтора уплывают они в море на своих небольших лодках. Их хлещет холодный, осенний ветер, их мочат проливные осенние дожди. Случается, ветер загонит лодки на Змеиный остров, безлюдный остров, овеянный туманом сказок и легенд. Случается, невозможно пристать к берегу, и ветер тормошит лодку, и голод рвет внутренности, жажда сушит горло. Иногда лодка не возвращается из далекого похода. Бывает и так, что человек запутается в предательских крючках, и его вместе с добычей вытаскивают из пучины мертвым.

— Человека три-четыре каждый год погибает, — спокойно объясняют нам рыбаки.

Любят они свои лодки, и соленый морской ветер, и морскую волну. Это до мозга костей люди моря. Давали им землю под сады — не хотят. Давали им поля для обработки — не хотят. Люди моря. Мужчины, женщины, дети.

— Женщины тоже?

— Ого, еще как.

Пахнет рыбой. Мы направляемся к небольшому консервному заводику посмотреть вчерашний улов. На полу лежит чудовище — скользкое, огромное. Полукруглая пасть, как ворота. Могучие жабры. Это — белуга.

— Редкий экземпляр: двадцать шесть пудов, — рассказывают нам. — Если бы она еще с икрой была, кило тридцать было бы икры. Жаль — видно, раньше выпустила.

Рядом, в кадках, четыре штуки по сто килограммов. Но все смотрят лишь на эту одну — не каждый день попадается белуга в двадцать шесть пудов. У хвоста две раны: здесь вонзились в скользкое тело стальные крюки.

Рыбаки показывают нам свою ловецкую снасть. Смотанная ровными кругами толстая веревка, на ней с равными промежутками короткие веревки, заканчивающиеся крючками. Откуда мне это так знакомо? Где я могла это раньше видеть? Нигде. И все же как знакомо это ловкое движение дочерна загоревшей руки, эти мягкие изгибы веревки и, кажется, даже силуэт стоящего в лодке человека… Ах правда, это Куприн, «Листригоны» Куприна — рассказ о жизни рыбаков в Балаклаве. И все то, что восхитило меня, когда я читала эту книгу, теперь возникает передо мной живое, выпуклое и уже знакомое. Тот же аромат, которым веет от рассказа Куприна, и все подробности, которые так точно увидели внимательные глаза писателя, так ярко передало его перо.

Люди моря, люди рыбачьих походов. Чего они просят? Смолы для лодок, веревок для сетей, всего, что необходимо им для их промысла. А море вернет, морс воздаст сторицей — щедрое, богатое, покорное неустрашимой человеческой воле море. Оно даст белугу с черной лоснящейся икрой, стройную скумбрию, бычков, большую плоскую камбалу, остроносого осетра. А им ничего больше не надо, они ничего больше не просят. Только помочь им достать ловецкую снасть.

Они

всегда были рыбаками. Из поколения в поколение их лица обдувал резкий морской ветер, их баюкали море и дунайская волна. В 1856 году, когда Вилково было отдано Молдавии, румынские власти лишили жителей права ловли. Будто воздух отняли. И двадцать с лишним лет продолжалось горькое горе — горе рыбаков без сетей и лодок, горе людей моря, обреченных на бездеятельность на земле, которая для них только временный приют. И лишь когда Вилково снова вернулось к России, вновь выплыли на лов рыбачьи лодки, заплескали весла по морской волне. В советском Вилкове уже работают четыре рыбацких колхоза, и рыбаки показывают, что единственная одежда, которая у них есть, это та, которую дала им перед войной советская власть. И смело требуют от этой своей власти того, что им нужно: смолы, канатов, веревок.

Пахнет рыбой. Пахнет резким морским ветром. По каналам меж домов плывут лодки. Громоздятся горы рыб на мостках, в цеху консервного заводика лежит чудовище — белуга. Все пахнут рыбой и морем — седые старики, те, которые вскоре окончат рыбачью жизнь, зрелые мужчины, которые плавают из путины в путину, и дети, которые уже учатся рыбацкому промыслу. Их прадеды, деды, отцы были рыбаками, рыбаками будут и эти малыши. Прадеды, деды и отцы жили под гнетом румынских бояр, под царским гнетом; а теперь рыбацкая детвора бегает в школу. Теперь раны от крючка уже не заливают смолой, не отрубают больного пальца топором. Теперь есть свой врач, своя больница, своя школа, свои колхозы — и своя власть.

Моторная лодка возвращается в Измаил. Дальше мы едем на машинах по дорогам среди тростника, плоских, залитых водой лугов. Над лугами летают болотные птицы, на узкой полоске воды среди тростников появляется стайка: дикая утка и вереница утят за ней. Они не боятся нас, не улетают, не прячутся в тростник. Видно, никто никогда не пугал их, они не слышали грома выстрелов, не боятся людей. И странно выглядит эта природа, первобытная и нетронутая, эти заросли тростника — оазисы среди обработанных полей и поселков.

Здесь, в деревне Денжелер, — колхоз имени Димитрова, болгарский колхоз, один из первых в Измаильской области, организованный еще до войны. Пришла война и оккупация — председатель эвакуировался на восток, оккупанты разогнали колхоз. Но едва появилась Красная Армия, колхоз собрался снова. Все, кто был в нем до войны. Прибавились и новички. Деревня при оккупации была ограблена до последнего. На сто двадцать семей колхозников осталось шесть коров. И одна колхозная. Но колхоз работает, работает упорно. Они наверстают — будут коровы, будут лошади, будут машины. Они знают, что все будет. И сто двадцать колхозных семей с улыбкой наблюдают крестьян-единоличников, которые, с своей стороны, тоже присматриваются и ждут, что из этого выйдет. Но колхозники знают — придут и те, и будут работать вместе с ними на колхозных полях, сеять кукурузу и пшеницу, подрезывать и подвязывать виноград.

Мы едем дальше. Среди полей, у дороги, — деревни. Чистенькие домики, утопающие в зелени, сады и акация, повсюду акация, нежная, светлозеленая. И тутовые деревья. В домах шелковичные черви ползают по только что сорванной и брошенной им пище. Каждая деревня в сплошной зелени, и все эти места остаются в памяти как ясное, ласковое, зеленое пространство.

В сарае пахнет сеном, и сквозь щели крыши видны звезды над головой. Это здесь, в Татарбунарах, крестьяне восстали против румынских бояр. Это здесь, в Татарбунарах, лилась кровь и хоронили сто двадцать погибших, сто двадцать крестьян, которые пали за советскую родину. Отделенные от нее границей, они несокрушимо сознавали свою принадлежность к Украине, требуя присоединения к ней еще тогда, в 1923-м году.