Том 6. Отдых на крапиве
Шрифт:
— Да неужто ж не лопнул?!..
— Брехня!..
— Стой, товарищ! Посчитаем, сколько такой обед должен стоить. Клади на щи с пирожком — пятьсот тысяч, мозги — восемьсот тысяч…
— Это, может, твои мозги! Где ты жареные мозги с горошком и хлебом за восемьсот тысяч найдешь? Тут миллионов на шесть будет!..
Учитель усмехнулся.
— То, что Чичиков ел в трактире, — вздор! А вот послушайте, чем его угостила Коробочка. «Прошу покорно закусить», — сказала хозяйка. Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки,
— Брехня!..
— Тьфу-ты, черт! — сплюнул кто-то. — А где он еще обедал?
— Дело не в этом. Я вам лучше прочту гениальное описание характера как самого Чичикова, так и его слуг.
— Нет, к черту! Это мимо.
— Не надо!
— Ну, описание Собакевича… хотите? Замечательно выпукло. Будто изваян резцом гениального скульп…
— А он у него обедал?
— Обедал.
— Что! Ну-ка что? Чего обедал?
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши, — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками.
— Возьмите барана! — сказал Собакевич, обращаясь к Чичикову: — это бараний бок с кашей. У меня, когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина, — всего барана тащи; гусь, — всего гуся. За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была больше тарелки; потом индюк ростом с теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем!..
— Брехня! — простонал сзади страдальческий голос.
— Брехня? — обиделся учитель. — Нет-с, господа, Гоголь не врет! Вы возьмите, как он правдиво описывает характер Плюшкина…
— А у него обедал?
— Ну, знаете, у Плюшкина не пообедаешь…
— К черту тогда Плюшкина!
— У кого еще обедал?
— У Манилова, у Петуха обедал, завтракал у полицмейстера… Вы послушайте, как прекрасно описан тип полицмейстера…
— К черту тип! Что он там завтракал?
— «Появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросоленная, селедки, севрюжки, сыр, копченые языки и балыки, — это было все со стороны рыбного ряда. Потом появились изделия хозяйкиной кухни: пирог с головизной, куда вошли хрящ и щеки девятипудового осетра; другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы».
— Брехня!! — возопил Кустиков Семен, заткнув уши и мотая головой. — Не может этого быть!
Учитель задумчиво и сочувственно оглядел свою паству. Вздохнул:
— Нет, это было.
— А почему теперь нет? Ну, скажите! Ну? Почему?
— Теперь нет потому, что нынешний коммунистический строй, разорив и разрушив
Дятлов Степан вдруг вскочил и торопливо крикнул:
— Который час? Учитель вынул часы.
— Ах, какие красивые! Можно посмотреть? Дятлов Степан подошел, наклонился к жилету учителя, будто рассматривая часы, и шепнул:
— О том, что вы говорите, — после доскажете. При Цибикове и Вацетисе нельзя.
— Господи! Почему?
— Они легавые. В «ве-че-ка» служат. В момент засыпетесь…
Учитель снова обвел взглядом худые лица с горящими глазами, в последний раз вздохнул и, ни слова не говоря, забрав своего Гоголя, вышел.
Страна иностранцев
…Сделка для Петра Петровича была замечательная: за какие-нибудь пустяковые шесть миллиардов рублей он приобретал в полную собственность особняк в Каретном ряду — из четырех комнат с кухней и погребом.
В комиссариате Дырбырщур (неизвестно, что это значило в переводе на русскую речь) ему самодовольно сказали:
— Видите, как теперь все просто в Советской России: приведите только двух свидетелей русскоподданных, чтоб они расписались на этой бумажке, — и вступайте себе спокойно во владение купленным домом.
— Только и всего? — радостно осклабился Петр Петрович.
— А вы думали! Это не то, что в прежнее бюрократическое время: купчие, да мунчие, да ввод во владение… Притащите двух русскоподданных, распишутся, — и домишко ваш со всеми потрохами.
Радостный, побежал Петр Петрович по Долгоруковскому переулку, выбежал на Тверскую, — на ловца и зверь бежит: навстречу Григорий Семеныч Бутылкин идет.
— Гриша, голубчик! Распишись на одной бумажке… Домик покупаю. Требуется русскоподданная подпись.
— Тю, дурной, — усмехнулся Бутылкин. — Хиба ж я русськоподданный?.. Я ж украинец. У меня теперь не паспорт, а тей-те, як его? Чи то оповидание, чи черт ти що. Ты лучше Пузикова позови, — вон издали кланяется.
— Пузиков! Иди сюда. А я, брат, дом покупаю, свидетель нужен, расписаться. Русскоподданный. Распишись, голубчик.
— Какое же я имею отношение?
— Но ты, как русскоподданный…
— Вот что, мой милый… Хотя я у тебя и детей крестил, но если ты еще раз так обо мне выразишься, я так тебя этой палкой по шее огрею! Какое право ты имеешь оскорблять природного лимитрофа и эстонца Пантелея Пузикова?
Заплакал Петр Петрович.
— Пантюша! Да когда же ты лимитрофом сделался?
— У нас это в роду было. Отец даже два раза по делам в Ревель ездил, а у бабки дом в Риге был! Кровь-то, брат, она заговорит! Карамала-бучук.
— Это чивой-то значит?
— По-эстонски: о, моя родина, о моя Эстия! Всех ты улыбкой даришь. По-эстонски оно очень ловко выходит: карасу-барасу бубулдай.
— Здорово. Так где ж мне найти все-таки русскоподданного?
— Господи! В Москве не найти русскоподданных! Да вот тебе Жигулев Васька идет. Тащи его за шиворот.