Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток
Шрифт:
Как только по всему пространству дико заревел правый берег, артиллерия и пулеметы через голову своих стали засыпать станицу, а кавалерийский полк исступленно понесся через мосты; за ним, надрываясь, бежала пехота. Захвачена батарея, пулеметы, и по всей станице разлились эскадроны. Видели, как из одной хаты вырвалось белое и с поразительной быстротой пропало на неоседланной лошади во мгле рассвета.
Хаты, тополя, белеющая церковь – все проступало яснее и яснее. За садами краснела заря.
Из поповского дома выводили людей с пепельными лицами,
За гомоном, криками, выстрелами, ругательствами, стонами не слышно было, как шумит река.
Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали, – нет его. Убежал. Тогда стали кричать:
– Колы нэ вылизишь, дитэй сгубим!
Атаман не вылез.
Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:
– Чого ж кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка… В щебень закапалы там, у горах, – та я же не кричав.
Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери.
Около одной хаты, с рассыпанными по земле стеклами, собралась кучка железнодорожников.
– Генерал Покровский ночевал. Трошки не застукали. Как услыхал вас, высадил окно совсем с рамой, в одной рубахе, без подштанников, вскочил на неоседланную лошадь и ускакал.
Эскадронец хмуро:
– Чого ж вин без порток? Чи у бани був?
– Спал.
– Як же ж то: спал, а сам без порток? Чи так бувае?
– Господа завсегда так: дохтура велять.
– От гады! И сплять, як нелюди.
Плюнул и пошел прочь.
Казаки бежали. Семьсот лежало их, наваленных в окопах и длинной полосой в степи. Только мертвые. И опять у бежавших над страхом и напряжением подымалось неподавимое изумление перед этой неведомой сатанинской силой.
Всего два дня тому назад эту самую станицу занимали главные большевистские силы; казаки их выбили с налету, гнали и теперь гонят посланные части. Откуда же эти? И не сатана ли им помогает?
Показавшееся над далеким степным краем солнце длинно и косо слепило бегущих.
Далеко раскинулся обоз и беженцы по степи, по перелескам, по увалам. Все те же синие дымки над кострами; те же нечеловеческие костлявые головенки детские не держатся на тоненьких шеях. Так же на белеюще-разостланных грузинских палатках лежат мертвые со сложенными руками, и истерически бьются женщины, рвут на себе волосы, – другие женщины, не те, что прошлый раз.
Около конных толпятся солдаты.
– Та вы куды?
– Та за попом.
– Та ммать его за ногу, вашего попа!..
– А як же ж! Хиба без попа?
– Та Кожух звелив оркестр дать, шо у козаков забралы.
– Шо ж оркестр? Оркестр – меднии трубы, а у попа жива глотка.
– Та на якого биса его глотка? Як зареве, аж у животи болить. А оркестр – воинская часть.
– Оркестр! оркестр!..
– Попа!.. попа!..
– Та пойдите вы с своим попом пид такую мать!..
И «оркестр»
– Попа! попа!
Подбежавшие молодые солдаты:
– Оркестр! оркестр!..
Оркестр одолел.
Конные стали слезать с лошадей.
– Ну, шо ж, зовите оркестр.
Нескончаемо идут беженцы, солдаты, и торжественно, внося печаль и чувство силы, мрачно и медленно звучат медные голоса, и медно сияет солнце.
Казаки были разбиты, но Кожух не трогался с места, хотя надо было выступать во что бы то ни стало. Лазутчики, перебежчики из населения, в один голос говорили – казаки снова сосредоточивают силы, организуются. Непрерывно от Екатеринодара подходят подкрепления; погромыхивая, подтягиваются батареи; грозно и тесно идут офицерские батальоны, все новые и новые прибывают казачьи сотни, – темнеет кругом Кожуха, темнеет все гуще огромно-скопляющаяся сила. Ох, надо уходить! Надо уходить; еще можно прорваться, еще недалеко ушли главные силы, а Кожух… стоит.
Не хватает духу двинуться, не дождавшись отставших колонн. Знает, не боеспособны они; если предоставить их своим силам, казаки разнесут их вдребезги – все будут истреблены. И тогда в славе, которая должна осенить будущее Кожуха, как спасителя десятков тысяч людей, это истребление будет меркнущим пятном.
И он стал ждать, а казаки накапливали темно густеющие силы. Железный охват совершался с неодолимой силой, и в подтверждение, тяжко потрясая и степь и небо, загремела вражеская артиллерия, и без перерыва стала рваться шрапнель, засыпая людей осколками, – а Кожух не двигался, только отдал приказание открыть ответный огонь. Днем над теми и другими окопами поминутно вспыхивали белые клубочки, нежно тая; ночью чернота поминутно раззевалась огненным зевом, и уже не слышно было, как шумит река.
Прошел день, прошла ночь; гремят, нагреваясь, орудия, а задних колонн нет, все нет. Прошел второй день, вторая ночь, а колонн все нет. Стали таять патроны, снаряды. Велел Кожух бережней вести огонь. Приободрились казаки; видят – реже отвечать стали и не идут дальше, – ослабли, думают, и стали готовить кулак.
Три дня не спал Кожух; стало лицо, как дубленый полушубок; чует, будто по колена уходят в землю ноги. Пришла четвертая ночь, поминутно вспыхивающая орудийными вспышками. Кожух говорит:
– Я на часок ляжу, но ежели что, будите сейчас же.
Только завел глаза, бегут:
– Товарищ Кожух! Товарищ Кожух!.. плохо дело…
Вскочил Кожух, ничего не поймет, где он, что с ним. Провел рукой по лицу, паутину снимает, и вдруг его поразило молчание, – день и ночь раскатами гремевшие орудия молчали, только винтовочная трескотня наполняла темноту. Плохо дело, – значит, сошлись вплотную. Может, уже и фронт проломан. И услыхал он, как шумит река.
Добежал до штаба – видит, лица переменились у всех, стали серые. Вырвал трубку – пригодились грузинские телефоны.