Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Бальмонт Константин Дмитриевич

Кто читал Достоевского и способен чувствовать и мыслить, тот знает, что после прочтения двух-трех его книг человеческая душа видит новые очертания в старых предметах и совесть приобретает ту остроту, которая возникает в упорно оттачиваемом лезвии. И самый блестящий поэт-философ 19-го столетия, Ницше, этот жуткий и зоркий буревестник, сказал, что единственный писатель, у которого он мог чему-нибудь научиться, был – Достоевский.

Толстому, из всех русских слав, досталась наибольшая слава, и это по праву. Как и Достоевский, он силен необычно и сильнее всех европейских сверстников, потому что он не только писатель, а гениального размаха человек, всей душой переживавший те художественные слова, которые он говорил. Каждая его повесть, каждая его страница есть новый шаг его души, так же востосковавшей о новом и отвергнувшей старое, как природа зимою тоскует вьюгой и метелью о весенних цветах и силою этой льдяной снежной воющей тоски неизбежно создает тепло весны.

В 1857-м году, т. е., когда Толстой был еще почти юношей, в пламенной повести «Люцерн» он записывает:

«Седьмого поля 1857-го года, в Люцерне, перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушали его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не

дал ему ничего, и многие смеялись над ним».

Толстой рассказывает, как он обласкал нищего тирольца, и, скандализируя надменную челядь отеля, ввел музыканта в пышную залу и стал угощать его шампанским, по соседству с богатой четой англичан. Англичанин, оскорбленный, встал и ушел с своей женой прочь. Молодой Толстой спрашивает:

«Кто больше человек и кто больше варвар: тот ли лорд, который, увидав затасканное платье певца, с злобой убежал из-за стола, за его труды не дал ему миллионной доли своего состояния и теперь, сытый, сидя в светлой покойной комнате, спокойно судит о делах Китая, находя справедливыми совершаемые там убийства, – или маленький певец, который, рискуя тюрьмой (за нищенство), с франком в кармане, ходит, утешая людей своим пением, которого оскорбили, чуть не вытолкали?..»

Этот с юношеской остротой поставленный вопрос был пламенем в душе великого русского гения в течение всей его жизни и сделал все его творчество таким значительным, всю его личность такой вещей. Старый мир не захотел расслышать достаточно внимательно его голос. И тот пожар, который мог быть предупрежден, стал мировым. Пожар может быть окопан, может – распространяться.

Песня бродячего тирольца должна быть услышана не только ленивым слухом, но и благими сердцами. Она умеет быть кроткой, эта песня тирольца, как щебетание ласточки, как воркование горлицы. Она может также стать грозной, как свист разрушающего ветра, как гул урагана, который безумствует в том великом царстве, где сейчас пожар.

Земля смерти

Поэзия, в истинно-творческие свои мгновения, имеет дар говорить проникновенные слова. Эти слова, рисуя картину, придают ей свойства многоповторной значительности. То, что было выразительным в свою эпоху и в своем месте, делается живым и ярким в другой стране и в иной исторический час. Укоризна, направленная к давно ушедшему, направляется метким и ранящим острием к ныне живущему. Предвещание, высказанное грядущему, которое уже давно стало прошлым, применимо к нашему настоящему.

Таковы многие из слов, сказанных пророками. Через дали времен и перенесенные в обстановку совсем иного места, они звучат нам как голос сегодняшнего дня, как взволнованный всклик текущего часа.

Разве не о нас говорил Амос, пастух, смиренно утверждавший: «Я не пророк и не сын пророка; я был пастух и собирал сикоморы. – Но Господь взял меня от овец и сказал мне: „Иди, пророчествуй…“ И ведь это он сказал: „Вот, Я придавлю вас, как давит колесница, нагруженная снопами… За то и дал я вам голые зубы во всех городах ваших и недостаток хлеба во всех селениях ваших… Ибо злое это время…“»

Какие сегодняшние эти грозные слова.

И разве не странно похожи на нашу действительность слова пророка Исайи: «Как сделалась блудницею верная столица! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы… Серебро твое стало изгарью… Князья твои законопреступники и сообщники воров… И будет вместо благовония – зловоние, и вместо широкой епанчи – узкое вретище, вместо красоты – клеймо…»

К разряду таких вдохновенных слов, – чья значительность художественная красноречиво многоразлична и совпадает пронзительным своим смыслом с перепутанной сетью условий не одного только времени и не одного только места, – принадлежит поразительная по силе трагическая песнь современного итальянского поэта, Анджоло Орвиэто, в книге, изданной в Милане, в 1902-м году «Verso l'Oriente», «К Востоку». Она была написана в применении к голодающей Индии. Но каждый русский, в ком бьется человеческое сердце, – я хотел бы добавить, каждый европеец, в котором можно подозревать присутствие человеческого сердца, – не может не почувствовать, как много в этих стрелометных строках – нашего злого часа, нашего текущего дня.

Земля смерти

(Анджоло Орвиэто)

Неумолимы Солнце и созвездья На небе, не смягченном облаками, Угрюмо поглощенном только зноем Без примиренья. Тщетно к небесам Земля раскрыла сотни ртов сожженных И тысячи воспламененных уст, В горячке распростертая и в бреде. Все небо ясной ночью – только звезды, Обширная волнообразность звезд, А днем – поток пылающего Солнца. Могила – плодородная Земля Для всех своих зародышей несчетных. И если ветер до нее коснется, По нивам он не устремит прилив, Содружественный с мощным ладом Моря, Одни, от долгой пыли побелев, Застыло-строго всходят к небу пальмы, Как-будто осыпь беглых звезд своих Безгласно вознося к тем вечным сестрам, И в зное нестерпимом, как стада Рассеявшихся буйволов, блуждают Толпы людские, привиденья-жертвы Съедающего голода. О, пальмы, Дозорные прозрачной высоты, Так это правда, что блуждают старцы Иссохшие, чья борода спадает По темной груди, – женщины-скелеты, И дети, что, как веточки под ветром, Гонимы острым голодом, блуждают По пустырям и через силу рвут Какой-нибудь иссохший желтый стебель, Сожженный Солнцем, из песку исторгнут Коренья захиревшие, чтоб жадно Зубами изглодать? Так это правда, Что, если кто из воющего стада Падет бессильный в тяжком забытьи, Под ясным небом коршуны сберутся И вороны, – толпой придут шакалы, В ночи горячей, с звездами без сердца, С пылающими звездами Креста? О, сколько дымных там костров пылает, О, сколько человеческих огней На шири обездоленной равнины. Дым

едкий, запах терпкий подле вас. О, пальмы, стражи в воздухе прозрачном, И в дыме стоны, стонам нет конца. А Ганг священный мчит свой ток прозрачный, Чрез землю мертвых в Море, унося И прах костров и то, что не сгорело До истребленья в гложущем огне. Как маленькая лодочка на влаге, Кружатся обгорелые останки Под небом красной меди, к Океану; Над ними племя воронов чернеет, И коршуны стремят кривой свой клюв. Нежнейший странник, Шелли, сердце-пламень, Зажженное над синими волнами, Так значит был напрасен твой напев, И ты напрасно, цвет бессмертно-юный, В священных вспевах разбросал любовь, Благоуханье вечно молодое? Из Индии нажим прорвался смерти, Из той земли, где царствуют твои, С другим нисходит током он попутным, С другой рекой, широкою, как Ганг, Ток золота, которого хватило-б, Чтоб это истребленье обуздать И миллионам тех, что умирают, Дать жизнь. Но смерть дают, того желая. Вот почему и буры жертва смерти, И жертвы смерти – сонмы краснокожих. Владычествовать – глупое желанье – Рим затенен, Наполеон погашен. Ты, божеский, смири ту злую хоть, Заставь на миг притихнуть Лондон пьяный. Вся Индия – безмерное рыданье, Хор плача, умиранье, море мертвых. Я видел их, по лестницам широким Сходящих к Гангу, женщин Бенареса, Твоих волшебниц, Индия, святыня. С ресницами чернейшими, с очами Глубокими, что пламенны и кротки, Высокие и стройные, сполна Окутаны в покров, как в дни Эллады, Торжественные, ясные, рядами По лестницам широким нисходили Те женщины, на голове неся Кувшин из бронзы в отсветах скользящих, Держа его с изяществом верховным. И вот, меж этих отсветов металла И блеска глаз, под небом, полным светов, Вдруг, над кувшином той, что всех красивей, Легко запрыгал черный-черный ворон. Текучий Ганг, ты видишь все в пробеге, Скажи, в какой из хижин угасает Красивая? Иль под какою пальмой Она, скелет бродячий, тщетно бродит, О горсти зерен, о плоде убогом Напрасно просит, тщетно умоляя Глазами – а глаза ее какие! Смотри, британец, посмотри и видь! К тебе глядят в пустынях бесконечных Внимательные миллионы глаз, Сияя напряженно крайним блеском, Дрожат и умирают звезды неба. И миллионы рук к тебе простерты, Таких же рук, как твоего отца, Твоей жены, твоих детей. Подумай, Быть может, ты в свой самый крайний час Увидишь те чудовищные руки, Все эти руки, что к тебе простерты, Как туча бесконечная в великом Смятеньи меж землей и Солнцем в небе, Меж Солнцем и тобой!

Огненные лепестки

Когда с человеком, который дорог, случится несчастье, только тогда вполне чувствуешь, как он тебе дорог. То, что его любишь, – знаешь всегда. Но несчастие бросает особый резкий свет, и в этом жутком свете впервые то, что было видно раньше, становится явным вдвойне и особенно.

Вся Япония для меня, с тех пор как я ее узнал, один дорогой человек, живущий в красивом саду, где и мне было дано грезить, в изысканном необычном саду, который был создан этим человеком, около трудового поля, им возделанного, близ высокого леса криптомерий, им выхоленного, под гармонической горой, им обожествленной, около буддийского храма, полного резных чертогов, овеянного тихим гулом колоколов, оживленного молитвенным шорохом, и шепотом, и ровным гулом, напоминающим молитвенно-трудолюбивый улей.

Много излюбленных судьбою я видел благословенных уголков земли. Много раз, в путях, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии. Несколько недель счастья, в раме сказочной красоты, и ни одной минуты испорченной, ни единого мгновенья, чем-нибудь затемненного. Ниппон, Корень Солнца, умеет быть таким. Древо Солнца, в корне своем, растет из чистого золота.

Солнечный остров одна Жемчужная Раковина.

Мне памятен любимый небом край. Жемчужного он раковиной в море Возник давно, и волны в долгом хоре Ему поют: «Живи. Не умирай». Живи. Светись. Цвети. Люби. Играй. Ты верным сердцем с Солнцем в договоре. Тебя хранит, весь в боевом уборе, Влюбленный в Корень Солнца самурай. Весь остров, как узор живого храма. Взнесенный ирис, как светильник, нем. Как слово песни – чаша хризантем, Окно в простор. В нем золотая рама. Поля. Сады. Холмы. И надо всем Напев тончайших линий, Фуджи-Яма.

Так говорил я, год тому назад, посылая привет своим японским друзьям в Токио.

Но многоцветная, многовековая сказка Солнечного острова развернулась на полосе земли, которая служит тонкой крышей в дворце подземного Огня. Колыхнулось слишком сильно это скрытое пламя, никогда не успокаивающееся. Разломился труд миллионов заботливых рук. Погибли несосчитанные тысячи жизней. Подземный Огонь напал на любимцев Солнца.

Живы ли мои друзья, преданной любовью любящие Россию? Живы ли вы, Нобори Сиому, Айка Осэ, Нобуру Катаками?