Том 6. Третий лишний

Конецкий Виктор Викторович

Это я в некотором роде и сам себе командую, потому что ужасно тянет поглазеть среди скуки рейса на вертолетик или низко летящий самолет.

Из микроскопических сложностей, которые возникают каждую минуту: вахтенный механик звонит в рубку и напоминает о том, что у нас давно работает вторая рулевка. Я разрешаю ее вырубить. Но через тридцать минут ледокол сообщает, что «заденем краешек поля». Знаю я эти «краешки»… И вот возникает вопрос: приказывать механику опять запускать вторую рулевку или так обойдемся, не врубая ее?

Или такой вопрос мироздания: по пять оборотов регулировать скорость или по десять? Чувствую молчаливое желание

Митрофана регулировать по десять. Они здесь так привыкли, а мне чудится, что лучше получится в данной ситуации по пять. Опять сомнения и угрызения, и опять судоводительская составляющая берет верх над деликатностями, и я решительно приказываю прибавлять и убавлять скорость по пять оборотов. И через тридцать минут сажусь в лужу, ибо механики с такой ювелирной точностью работать практически не могут.

И так вот каждую минуту месяцами и даже годами.

Дальнейшее записываю, стоя на коленях в углу дивана у лобового окна капитанской каюты. Не спится перед вахтой. Вот я и забрался сюда. Гляжу вперед. Караван вытягивается в очередную перемычку. Туманчик, видимость не больше полумили. Ведет «Красин» — шесть мощных белых огней украшают его корму. Затем «Электросталь» — один оранжевый прожектор, довольно тусклый. У «Электростали» уже пробоина, и швы разошлись на двенадцать сантиметров. Идет с цементным ящиком. То-то ледокол поставил ее сразу за собой. Перед нами «Механик Гордиенко» — два белых огня, расположенных горизонтально. Огни на «Красине» образуют два треугольника вершинами вниз.

Находит полоса густого тумана.

Слышно, как звякает — довольно мелодично — цепочка машинного телеграфа в рубке.

«Сейчас он уже не хрустит яблоком», — думаю я про В. В.

Из глубин судна через открытую дверь каюты доносится женский голос. Женщина красиво и печально поет что-то на иностранном языке.

Огни «Красина» и «Электростали» исчезают в тумане, а «Гордиенко» вдруг круто отваливает влево. Лихой вираж! В. В. пытается повторить маневр «Гордиенко». Этот маневр на военно-морском языке называется коордонат — корабль последовательно описывает две дуги, равные по длине и симметрично расположенные в разные стороны от линии курса, с целью уклонения от опасности или смещения пути вправо или влево. При совместном плавании коордонат выполняется по сигналу флагмана с указанием угла и стороны отворота и лишь в крайнем случае — самостоятельно. Чаще всего такой маневр применяется для уклонения от плавающих мин. Здесь мин, богу слава, нет. Но нет и никаких военных порядков. Шарахнулся «Гордиенко» со страху влево, а потом опять лег в кильватер «Электростали», но лед-то в канале он сдвинул! И вот В. В. попытался вильнуть за ним, удерживаясь на дистанции не больше двух кабельтовых… Удар! Опять звякает цепочка телеграфа — прибавляет В. В. обороты, не хочет отставать… От двух огней на корме «Гордиенко» изломанная световая дорожка на редких окнах воды между льдин. Канал за ним затягивает почти моментально, и тогда отражения исчезают.

«Сейчас он уже забыл про оставшиеся яблоки», — думаю я.

Радиоконцерт по заявкам моряков продолжается. Женщина поет: «Спасибо, жизнь, за все…»

Сотрясения судна уже непрерывные. Шариковая ручка прыгает по блокнотной странице… «Гордиенко» сбавил ход, вероятно, до самого малого, дистанция до него уже не больше полутора кабельтовых, сейчас В. В. тоже сбавит… Очень сильный удар — судно полетело влево… И «Гордиенко» идет влево. Он загружен обыкновенными

бревнами, везет их из Европы на Камчатку. Что, на Камчатке своих бревен нет?.. Такое ощущение, будто «Гордиенко» плывет боком — бывает, так движутся автомобили на киноэкране (крабом)… «Красина» все еще не видно… Сколько еще мне до вахты? Час тридцать минут. Может, все-таки за это время лед полегчает?.. А пока вот можно заварить растворимый кофе и посмаковать его со сгущенным молоком… Все еще только два огня впереди в тумане, нет, есть и третий, слабенький — врубил гакабортный «Гордиенко»…

Вода между льдин бесит своей отстраненностью ото всего происходящего, своим безмятежным спокойствием. В неподвижных водяных окнах отражаются густо-синие сумерки — слой тумана всего метров десять, а небеса чисты над нами.

В. В. сближается с «Гордиенко», дистанция наверняка уже меньше кабельтова… Слишком сближается В. В.! Метров сто дистанция… Два злобных горящих глаза в туманных ореолах и вместо рта — точка гакабортного огня: получается впереди какое-то чудище неведомое, нет, чем-то на гигантскую сову смахивает, терпеть сов не могу…

«Сейчас он снял тулуп», — думаю я.

Кто-то, подделываясь под Шаляпина, но все равно очень хорошо, поет: «…от той волны морской… а мысли тайны от туманов… отважны люди стран полночных…»

До чего опасно близким кажется впереди идущий пароход, когда он поворачивает и вместо кормы видишь борт, протяни руку — и достанешь! И хотя знаешь: обман зрения, а все равно схватишься за телеграф. И В. В. дал стоп!

Где-то там, за туманами, солнце закатилось, утонуло в Ледовитом океане. И ребра льдин, обращенные к северо-западу, порозовели холодным… Холодным?.. Нет, розовое требует тепла, но здесь нет тепла… Хотя… Ведь можно же сказать «розовый иней».

Смотреть на переворачивающиеся за бортом (под бортом) льдины мне страшно. Да-да, обыкновенно страшно. Льдины метра по три толщиной. Из каюты они ближе, нежели с мостика. Потому и страшно.

К северо-востоку от нас Земля Бунге, по-местному Улахан Кумах. На этой Земле есть губа, обращенная к Северному полюсу; какой-то остряк назвал ее Драгоценной…

Опять не вписались в поворот канала и отстали от «Гордиенко». Теперь В. В. вынужден будет догонять… Звенит цепочка телеграфа — В. В. дал полный…

Сова эта проклятая впереди с горящими глазами… Никогда сов не любил…

«Сейчас ему кажется, что он в бане, а температура на нижнем полке за сто двадцать градусов», — думаю я.

Поет Анна Герман…

Если бы она была жива, я пробился бы к ней сквозь все кордоны, чтобы только тронуть край ее платья, и был бы счастлив, и мне удалось бы проглотить свой грешный язык, который только и делает, что все прекрасное на свете портит… О, как я люблю этот тревожный голос, в котором уже вечный покой вселенной. Ее голос еще способен пробудить во мне юношескую мечту…

Удар скулой о левую кромку канала, обламывается огромный кусок льда, опрокидывается навзничь, из разлома — фонтан зеленой воды, высокий. И сразу удар правой скулой. Судно эпилептически трясется.

Бока льдин уже не подсвечены закатом, тускло белеют только вершины ропаков… Странно, что туман начисто скрывает из видимости суда, но пропускает закатные отблески — вероятно, это следствие сильной рефракции…

За пятнадцать минут до полуночи побрился, сполоснул лицо горячей и ледяной водой; наступала моя ария, как сказал бы Михаил Сомов.