Том 6. Третий лишний
Шрифт:
— Рейс был как рейс, — сказал я. — Только мое служебное положение второго старшего помощника было для меня непривычным и потому несколько двусмысленным. Сейчас же назначен на знакомую работу с четким кругом обязанностей. Я иду севером девятый раз, и не может быть, чтобы не был чем-либо полезен судну: старые знакомства в портах и штабах ледовой проводки пригодятся.
Когда я это говорил, то заметил, что у меня трясутся руки. Ей-богу, я много раз до смерти пугался в море, но там у меня дрожат руки только при игре в шеш-беш. Я бы обязательно заметил, что у меня в страхолюдной ситуации дрожат руки, — и остро отточенный карандаш над картой, и даже тяжелый бинокль проявляют заметность ручного дрожания, как двукратная штурманская лупа. Сейчас
Начальник щелкнул тумблером на каком-то сложном пульте и тихо сказал куда-то в никуда, в безличное пространство, то есть даже не в микрофон, чтобы мне выдали выписку о назначении на теплоход «Колымалес» дублером капитана.
Потом он довольно долго смотрел мне в глаза.
— Идите. Но я делаю вам официальное устное замечание. Это будет ваш последний рейс, если вы действительно искажаете облики наших работников плавсостава. Я прочитаю книгу целиком к вашему возвращению. И мы обсудим ее здесь сообща.
§ 16 и 17 Устава. «Дисциплинарные взыскания накладываются начальником, пользующимся правом приема на работу данного работника, а также вышестоящим начальником. Дисциплинарное взыскание в виде устного замечания может налагать каждый начальник на своего подчиненного».
— Есть, — сказал я. — Благодарю вас. От всей души благодарю.
Я благодарил, никак не кривя душой. Сколько лишних хлопот, лишней ответственности приносил я руководству многие годы, сколько поблажек мне делали! И не след кусать груди кормилицы, если зубки прорезались…
И потом. Если самостоятельная морская жизнь начиналась на Севере двадцать семь лет назад, то и закончить ее там — прийти на круги своя. И в этом есть что-то серьезное.
— Счастливого плавания, — мрачновато, но все-таки пожелал мне начальник.
Я встал, поклонился и еще раз поблагодарил. Теперь и за добрые пожелания. Нас ждала впереди дальняя, дальняя дорога. И — чего греха таить — тяжелая. Если уж сам герой тех мест Сомов написал: «На земном шаре нет другой магистрали, которая по трудности могла бы сравниться с Северным морским путем», то… Но не по причине опасений перед тяжелой дорогой трамвайный веселый звон на повороте перед зданием пароходства смахивал для меня на похоронный.
«Третий — лишний» — вот что звенело.
«Ничего, ничего, не киснуть! — утешал я себя. — Следующую книгу назовешь „Ледовые брызги“. Это хорошее название, а хорошее название для ненаписанной книги — серьезная тоже штука, ибо верный поводырь».
Глава двенадцатая
Я окончательно сдал рукопись повести «Третий лишний» в журнал «Звезда» 17 февраля 1982 года.
На следующий день в газетах было напечатано сообщение Министерства морского флота СССР: «Советский контейнеровоз „Механик Тарасов“, следовавший из канадского порта Квебек в Ленинград, затонул в районе Ньюфаундленда, попав в зону сильного шторма. Спасательные работы, которые ведутся в этой зоне, крайне затруднены из-за продолжающегося
Я знал кое-кого из погибших.
Море и не думает поднимать руки перед человеком и сдаваться. Оно остается самим собой.
Зимой в Северной Атлантике…
«ЗСА» — такие буквы наносятся на борта всех судов мира возле той черты судовой марки, до которой можно загружать судно, направляющееся зимой в Северную Атлантику. Вот какая особая эта Атлантика. Я видел ее зимой. И я знаю, как было страшно на «Механике Тарасове», когда он начал заваливаться в смертельный крен. Среди хаоса громадных волн, во тьме и облаках водяной пыли, которую ураганный ветер срывает с волн; в грохоте и вое; в восьмиградусный мороз, когда вода на человеке превращается в лед почти мгновенно на штормовом ветру. Никакой спасательный жилет не спасет от этого холода. Даже в спасательном плотике человек проживет очень короткое, отсчитываемое минутами время. А о спуске вельботов при аварийном крене в такую погоду не может быть и речи.
Я один сейчас. Я печатаю эти слова, и мне кажется кощунством делать это, ибо я сижу в тепле и свете, среди любимых книг, а в тот момент, когда погибали в Северной Атлантике мои товарищи, я проклинал свою ужасную жизнь, потому что в кухне протек потолок и надо было подставлять тазы и ведра под капель…
И все-таки я опубликую повесть о моряках и море. Так надо, хотя огромность писательской ответственности с новой силой и тяжестью гнетет душу. Сколько раз я наврал, сколько раз ошибся, сколько раз смалодушничал, сколько раз не хватило таланта, сколько раз поленился что-то прояснить, сколько раз забыл подчеркнуть нечто главное?.. Я один, и никто не поможет ответить на эти вопросы, и никто не разделит со мной ответственность.
Все связано на этом свете. По телевизору идет передача, посвященная Юхану Смуулу. Ему было бы нынче шестьдесят. Но я уже старше Смуула на три года — он не дотянул до пятидесяти. И потому я и ему нечто должен, и как-то перед ним обязан, и как-то виновато себя ощущаю. Наверное, нужно было написать статью, но я не умею писать юбилейных статей.
Когда пишешь о гибели людей в зимнем океане, на тебя падает какой-то отблеск высокой героики и великой трагедии, а за этот отблеск тобой-то не заплачено.
Когда пишешь о большом писателе, то каким-то боком попадаешь в ореол его свершений: вот, мол, и я со Смуулом…
Конечно, когда я был в антарктическом рейсе, то вспоминал Смуула.
Его «Ледовая книга» живет во мне с того момента, как я ее прочитал двадцать лет тому назад. Но я не взял ее с собой в рейс. И не перечитывал с той поры. И не буду перечитывать. Я хочу, чтобы она жила во мне такой, какой вошла в меня тридцатилетнего. Во мне она не поседела ни на один волос.
«Ледовая книга» была праздником наших еще молодых тогда сердец. Это очень высокие слова. Я не стал бы говорить их, если бы он был жив — шестидесятилетний, увешанный лауреатскими значками, дерзко-язвительный, весело-грустный и порядочно пьяный по поводу юбилея, который обязательно назвал бы «идиотским мероприятием».
Умереть в сорок девять лет! Своей смертью Смуул открыл скорбный список многих и многих наших выдающихся поэтов, ушедших и продолжающих уходить до сроков.
Незавершенность.
При нашей единственной встрече Юхан Юрьевич сказал, что его главной книгой будет роман из военных времен об эстонском пареньке, который работал прицепщиком на тракторе в сибирской глубинке перед тем, как отправиться на фронт. Смуул сказал, что это будет смешная, но страшная книга.
Он искал новые формы, шел первым. А идти первым — значит обязательно знать, что рано или поздно останешься позади. Ибо идущие следом берут разгон на той взлетной полосе, которую потом и кровью прокладывал первопроходец. Идущие следом сразу набирают хорошую инерцию. Они обязательно обгонят писателя, затратившего на целине столько сил, пережившего амортизацию, предельные перегрузки и паузы невесомости — кризисы души.