Том 6. Зарубежная литература и театр

Луначарский Анатолий Васильевич

А Дездемона? Она — дочь сенатора Брабанцио, она — тончайший цветок венецианской культуры, она вся поэтически-чувственная и благородно преданная, она вся как песня, как самая упоительная сказка. Она — это великая награда, величайшая, какая может достаться человеку; и она полностью отдалась Отелло, ему назначила себя в награду. Но она доверчива, она беззащитна, она благородна. Она не может заподозрить ни в ком коварства, она даже не знает, что это такое — коварство. Ее очень легко заманить в любые сети. А разве это не приятно — почувствовать такую красавицу, такое чудо природы зависимым от тебя, толкнуть ее, куда хочешь, — на страдания, на гибель, переделать ее из благословения, из наслаждения, в муку, в наказание?

Все это Яго предчувствует своей тонкой душой возрожденца, и он заранее ликует, он заранее видит себя богом

этих людей, вернее — дьяволом этих людей. И видеть себя дьяволом, распоряжающимся такими высокими людьми, — это переполняет его гордостью.

Таков его мотив.

Он дополнительно очень важен для обрисовки понятия интригана. Сейчас все не то, сейчас интриган уже потерял свою свежесть. Подлинные, настоящие интриганы бегали по земному шару именно в XVII–XVIII веках. Именно тогда возможны были изумительнейшие комбинации борьбы человеческой хитрости, именно тогда возможен был расцвет любовного интриганства, например, такого, какое мы видим в совершенстве описанным у француза Шодерло де Лакло ⁴⁴ .

Вообще говоря, всякое эротическое интриганство было относительно далеко от Фрэнсиса Бэкона, как мы это увидим из его биографии. Интрига же в целом была довольно любимой атмосферой нашего философа, в чем мы тоже не замедлим убедиться. Я не знаю, действовали ли в нем когда-нибудь такие великодьявольские силы честолюбия, как в Ричарде III, или такие мелкобесовские, но безудержные и бездонно подлые, как в Яго. Те интриги, которые ему приходилось вести, ближе всего к эдмундовскому типу.

Да, да, Фрэнсис Бэкон считал себя не совсем законнорожденным! Он не выбирал своих родителей, но, если бы выбирал, он бы выбрал других. Он должен был вечно хлопотать через своих высокопоставленных дядей. И все же он боролся с сильным противником — Куком ⁴⁵ . Он имел самую замысловатую и самую странную дружбу, какую знает свет, с оригинальнейшей фигурой своего века — Эссексом: Ему приходилось быть льстецом подлейших людей, вроде короля Якова и его любимца Бэкингема. Ему приходилось вращаться среди бессовестных придворных, хитрых юристов, прожженных парламентариев, в мире опасном, в мире беспринципном, в мире подстерегающем — и в этом мире он крепко сколотил себе огромную карьеру, сколотил ее почти целиком интригами, добрался до такого верха, что, одно время, в отсутствие короля Якова, разыграл из себя монарха в Лондоне. Потом — сорвался. Понять всю эту его сторону можно, только призвав соответственную его моральную философию, высказанную им, однако, осторожно, и осветив ее тем, чем мы сейчас осветили, то есть психологией бессовестных рыцарей интеллекта, а она как раз и отражена в тех трех типах Шекспира, о которых мы беседуем с читателем.

Обернемся теперь в другую сторону. Посмотрим на те фигуры Шекспира, в которых отражено весеннее и бесконечно печальное «горе от ума» тогдашнего века ⁴⁶ .

В смысле, так сказать, научно-психологических наблюденийразума Шекспир имел предшественников и современников. В области действенногоинтеллекта он имел замечательно концентрированного учителя в лице Макиавелли.

В данном случае роль Макиавелли мог играть Монтень ⁴⁷ . Характерно, что появление размышляющего и глубоко горестного разума, окруженного притом же безграничной, хотя и печальной симпатией самого автора, связывается у Шекспира с родственной Монтеню тенденцией — противопоставлением «пастушеских» философских начал придворному чванству.

Вертело в своей работе «Жизненная мудрость Шекспира и Гёте» старается доказать, что Шекспир вообще отдал очень большую дань проповеди изящной простоты жизни, как контраста заносчивости и суетной роскоши, а это и была внутренняя сторона пасторальных настроений XVI, XVII и отчасти XVIII веков. Как бы ни было, пьеса Шекспира «Как вам будет угодно» есть как бы центральная пьеса, несомненно, посвященная этой философии пасторали ⁴⁸ .

Нас, однако, интересует не эта шекспировская тенденция. Мы даже не находим, чтобы Шекспир особенно ревностно ратовал за пасторальный дух в этой своей комедии. Но нас интересует одна из центральных, хотя и не играющих особо активной роли

фигур этой пьесы — меланхолик Жак.

Жак несколько раз назван меланхоликом — и это очень характерно. Он сам старается определить, в чем, собственно, заключается его меланхолия, и делает это особым, полушутовским образом. Ему вообще свойственно свою высокую мудрость, находки своего ума, парадоксально отличающиеся от того, что видят обычно так называемые среднеумные люди, облачать в ироническую, шуточную форму.

Вот что говорит Жак, определяя род своей меланхолии:

«У меня не меланхолия ученого, у которого это стремление проникнуть поглубже. Не фантастическая меланхолия музыканта. Не честолюбивая — придворного. Не славолюбивая — солдата. Не политическая хитрость юриста. Не тщеславная, как у женщины. Она не похожа также на меланхолию влюбленного, которая — все это вместе. Это особая, мне свойственная, меланхолия. Она приготовлена из разных специй, из разных предметов, и она состоит, в конце концов, из наблюдений моих путешествий и размышлений над моим опытом, вследствие которых в моей голове создаются чрезвычайно капризные огорчения» ⁴⁹ .

Свои печальные выводы Жак не желает скрывать от людей. Но он знает, что они сразу не поймут их. И у него возникает желание надеть на себя пеструю куртку, уподобиться шуту; которому позволено говорить парадоксы. Он может «под неожиданным видом истинной глупости преподносить и природную мудрость» ⁵⁰ .

О, когда б мне стать шутом… —

восклицает Жак:

Я в куртке пестрой Свое все честолюбье заключу. . . . . . . . . . . Мне к лицу она одна — но только с уговором, Чтоб вырвали из здравой головы Вы мнение, в ней севшее глубоко, Что я умен… . . . . . . . . . . Попробуйте напялить на меня Костюм шута, позвольте мне свободно Все говорить, и я ручаюсь вам, Что вычищу совсем желудок грязный Испорченного мира, лишь бы он С терпением глотал мое лекарство ⁵¹ .

Отсюда видно, что меланхолик Жак не относится к миру как к безнадежно больному. Он просто видит, что мир серьезно болен, и думает, что разум, вскрывший эту болезнь, может излечить ее, говоря истину, хотя бы и в шутовском наряде.

Жак ищет наиболее точное сравнение тому, что представляет этот мир, и находит его в театре.

Мы не будем приводить здесь целиком изумительный монолог Жака:

Мир — театр, В нем женщины, мужчины — все актеры…

Приведем только конец его:

Последний акт, кончающий собой Столь полную и сложную историю, Есть новое младенчество — пора Беззубая, безглазая, без вкуса, Без памяти малейшей, без всего ⁵² .

Совершенно ясно, таким образом, в чем заключается, в уме Жака, понимание мира. Это повторение — и повторение не теоретическое, а практическое, — знаменитого восточного положения: «умножающий премудрость — скуку умножает».

Мир устроен так, что в нем можно весело играть свою роль, только не понимая, что ты находишься на сцене. Иначе преходимость всего существующего, бесцельность совершающегося отравит тебе весь акт, всю роль.

Спрашивается, как, преподнося подобную истину миру, можно открыть глаза ему на то, что он «сон», что он «спектакль», и в какой мере можно его исправить?

Исправление, очевидно, должно сводиться к тому, чтобы люди по-буддийски перестали придавать ценность молодости, красоте, честолюбию, чести, победе, удаче. Все это в их глазах должно быть отмечено знаком непрочности.