Том 7. Дневники
Шрифт:
13 ноября
11-го в Академии (куда я не пошел) опять Пяст говорил обо мне («Ночные часы» через головы «Нечаянной Радости» и «Снежной маски» протягивают руку «Стихам о Прекрасной Даме»).
Два дня рассылаю книги, отвечаю на письма, держу корректуры, «ликвидирую» «дела», которые возникли от трех вечеров, проведенных среди десятков и сотен литераторов. Мечтаю писать свое и читать книги.
«Трагедия творчества» — Бори Бугаева.
Вчера днем — ужас толпы на Невском.
Вчера вечером — Пяст, хорошие разговоры до 3-х часов ночи. Он наложил на себя эпитимию (не курит). Не возвращается к Нонне Александровне. ДЕТИ?
Сегодня Люба — у Кузьминых-Караваевых, Аничковых, мамы, тети и своих — отчасти помогает мне.
Я обедал у мамы, а весь вечер гулял по улицам. А без нас опять были Ремизовы!
NЯ: всегда одно из двух — люди (масса), или своя жизнь, творческая. Мечтаю о ней.
Гениальнейшее, что читал, — Толстой — «Алеша-Горшок».
Завтра
14 ноября
Записываю днем то, что было вечером и ночью, — следовательно, иначе.
Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят — женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Стоя у двери, слышу хохот, начинаю различать: «ишь… какой… верно… артис…» Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда. Пробормотав «пьяны вы, что ли», выхожу, слышу за собой тот же беззаботный хохот. Пьянство как отрезало, я возвращаюсь домой, по старой памятиперекрестясь на Введенскую церковь.
Этиужасы вьются кругом меня всю неделю — отовсюду появляется страшная рожа, точно хочет сказать: «Ааа… ты вот какой?.. Зачем ты напряжен, думаешь, делаешь, строишь, зачем?»
Такова всятолпа на Невском. Такова (совсем про себя) одна искорка во взгляде Ясинского. Таков Гюнтер. Такова морда Анатолия Каменского. — Старики в трамвае были похожи и на Суворина, и на Меньшикова, и на Розанова. Таково все«Новое время». Таковы «хитровцы», «апраксинцы», Сенная площадь.
Знание об этом, сторожкое и «все равно не поможешь» — есть в глазах А. М. Ремизова. Он это испытал, ему хочу жаловаться.
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, Хоть бой и неравен — борьба безнадежна! Над вами светила молчат в вышине, Под вами могилы, молчат и оне. Пусть в горнем Олимпе безмолвствуют боги! Бессмертье их чуждо труда и тревоги; Тревоги и труд лишь для смертных сердец… Для них нет победы, для них есть конец. Мужайтесь, боритесь, о храбрые други, Как бой ни тяжел, ни упорна борьба! Над вами безмолвные звездные круги, Под вами немые, глухие гроба. Пускай Олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец: Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец.Это стихотворение Тютчева вспоминал еще в прошломгоду Женя, от него я его узнал.
Мы, позевывая, говорим о «желтой опасности». Аничков раз добродушно сказал мне (этим летом): «Вы узко мыслите. Цусима — неважное событие. С Японией воевала не Россия, а Европа».
Так думают все офицеры, кончая первым офицером, который выпивает беззаботно со своими конвойцами.
Откуда эти «каракули» и драгоценности на всех господах и барынях Невского проспекта? В каждом каракуле — взятка. В святые времена Александра III говорили: «Вот нарядная, вот так фуфыря!» Теперь все нарядные. Глаза — скучные, подбородки наросли, нет увлечения ни Гостиным двором, ни адюльтером, смазливая рожа любой барыни — есть акция, серия, взятка.
Все ползет, быстро гниют нити швов изнутри («преют»), а снаружи остается еще видимость. Но слегка дернуть, и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного, бескровного, изнасилованного тела.
Так и мы: позевываем над желтой опасностью, а Китай уже среди нас.Неудержимо и стремительно пурпуровая кровь арийцев становится желтой кровью. Об этом, ни о чем ином, свидетельствуют рожи в трамваях, беззаботный хохот Меньшикова ( ИУДА, ИУДА),голое дамское под гниющими швами каракуля на Невском. Остается маленький последний акт: внешний захват Европы. Это произойдет тихо и сладостно внешним образом. Ловкая куколка-японец положит дружелюбно крепкую ручку на плечо арийца, глянет «живыми, черными, любопытными» глазками в оловянные глаза бывшегоарийца.
Столыпин незадолго перед смертью вскочил ночью оттого, что ему приснился революционный броненосец, подходящий к Кронштадту. Это им снится еще, а «горшее» не снится.
Вот когда понадобится РАСПЕЧАТАТЬвсе тайные возрождения Нового Света (По) и славянского мира (Пушкин, русская история, польский «мессианизм», Мицкевичев островок в Париже, равеннское, разбудить Галлу).
Надо найти в арийской
Сегодня пурпурноперая заря.
Что пока — я? Только — видел кое-что в снах и наяву, чего другие не видали.
15 ноября
Переписка с Наталией Николаевной Скворцовой. Желтый, желтый закат.
15 ноября 1911
«Освободить» — нет, не могу. Я часто думаю писать Вам и не пишу, потому что мне кажется всегда, что Вы знаете все, что я думаю обо всем.
И в сегодняшнем Вашем письме нет никакого вопроса, а у меня нет ответа — словами.
Ваша безумная гордость (красивая гордость — красивая и жуткая, как многое в Вас) заставляет Вас говорить об «унижении» и о «языке Ваших горничных». Унижения нет и не может быть. Если любовь, — она не унижает, а освобождает, в ее солнце все меркнет — и своя гордость. Но это не она, а влюбленность — ночное, ну да — «ветер и звезды» — не большезвезд и ветра, а как ветер и звезды — и здесь нет унижения. — Вы знаете все это, как знаю я.
Это не первое — солнечное, а второе — ночное. За словами «ветер и звезды», «унижение», «язык моих горничных» мне ясно видно все ночное, все, что вызывает к бытию их заклинательная сила: ночи без рассвета, «неровный топот скакуна», кожа перчатки, пахнущая духами, цыганские песни, яд и горечь полыни, шлейф, треплющийся по коврам, звенящие за дверью шпоры, оскаленная пасть двери, захлопывающейся и выводящей на ветери на звезды,на уничтожение, а не унижение,на «язык», или вещее бормотанье всех на свете — и Ваших горничных,и гусаров, и поэтов, и лакеев.
Конецэтого: горечь полыни, оборванная струна скрипки, желтый, желтый закат бьет в неизвестное окно, и «женщина» (только женщина — никто) с длинным шлейфом свистит«мущину» (тоже — никто, без лица) мертвыми губами, а «мущина», как собака, ползет на свист к ее шлейфу. Все это Вы знаете, не испытав, как я знаю, испытав. Все это я увидал за Вашими же словами.
Но, боже мой, милая, Вы не этого хотите, и я не этого хочу.
Знайте, если Вам нужно знать, что, когда ветер и звезды, то я слышу — Вашу ноту. Также знайте, что все, что Вы писали в письме без обращения (о себе), я знаю. Я не верю ни в какиезапреты здесь,но на небе о нас иногда горько плачут.
То, что Вы написали в этом письме, я знал и без письма, я чувствую это всю осень, чувствую тревожно.
Я не только молод, а еще бесконечно стар. Чем дольше я живу, тем я больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола; я слышу, но не слушаю колокольчиков, не хочу умереть, боюсь малинового звона.
Примите все это как написано, не иначе,развяжите самавсе несвязное.
Я не могу и не хочу освобождать. Иначе, чем есть, не могло быть. Мне это очень, очень нужно. Вам также.Всякая красота может «переменить и создать новое».
Господь с Вами. Целую Вашу руку.
Александр Блок.
16 ноября 1911
Я написал Вам длинное письмо, но посылаю короткое. Длинное нужнее мне, чем Вам.
Унижения не может быть. Влюбленность не унижает, но может уничтожить.
Любовь не унижает, а освобождает. Освободить могу не я, а может только любовь.
Написал [и послал] третье.
16 ноября 1911
После нескольких писем, которые я писал Вам вчера и сегодня, я понял вдруг, что такого вопроса, какой Вы задаете, нет, и потому нет ответа.
Это не свободолюбие, а только гордость заставляет Вас говорить об «унизительных чувствах» ио «языке горничных». Свободолюбие прекрасно, а гордость — только красива. Вы бы не сказали мне так, как написали (не «то, что», а «так, как»).
Мы еще не знаем друг друга. Во мне есть к Вам то же, что и в Вас ко мне. Вы рассуждаете, и я рассуждаю. Мы не видим друг друга в лицо, между нами — только стрелы влияний.
«Освободить» — нет; освобождаем друг друга не мы. Вы знаете это, как я.
За несколькими Вашими словами — надменно и капризно закушенная губка и топанье на меня каблучком. В ответ на это позвольте мне поцеловать Вашу руку, это также красиво, извините.
Дальше — я еще многое слушаю в Вас и хочу слышать то, чего Вы сама не слышите пока…
Унижения нет, мне это очень, очень нужно.
Александр Блок.