Том 7. Храм согласия

Михальский Вацлав Вацлавович

Ксения категорически не согласилась с Адамом, что надо сказать о предстоящем событии ее маме и бабушке.

– Нельзя, Алеша, они все испортят, особенно бабушка, ты их не знаешь, а я знаю. Ни в коем случае! Родим – тогда.

– Тебе виднее, – ответил Адам настолько тусклым голосом, что было понятно: Ксения его не убедила.

Утром Ксенины мама и бабушка ушли преподавать по своим школам, а она занялась ревизией своего, маминого и бабушкиного гардеробов, конечно, условных, потому что вещичек-то у них оставалось раз, два и обчелся. Благо и мама, и бабушка были одного роста с Ксенией, конечно, она раздобрела в последнее время, но не настолько, чтобы

это бросалось в глаза с первого взгляда. Ксения сразу же выхватила из кучи тряпья самое лучшее: темно-лиловое шерстяное платье, приталенное, с огромными ватными плечами, расклешенное книзу и присборенное на поясе на широкой резинке, а главное – расшитое на груди стеклярусом, трофейное немецкое платье. В последние месяцы фронтовики навезли уйму трофейного барахла, и в неплатежеспособном поселке оно уходило подчас за бесценок или его выменивали на продукты. Платье было красивое, но на Ксении выглядело нелепо, все-таки восьмой месяц есть восьмой… Так что пришлось обойтись старенькой, но чистой и широкой маминой блузкой фисташкового цвета, темно-вишневой шалью бабушки да своей приношенной по новому ее состоянию расклешенною юбкой, туфли тоже надела мамины, трофейные, – на среднем каблучке, со шнурками.

В загсе с порога Иван Ефремович Воробей вручил по свертку невесте и жениху:

– От меня подаруночки. Дело сделаем, потом глянем.

Сам Иван Ефремович был гладко выбрит и невообразимо торжественен: в черном шевиотовом пиджаке, в желтой рубашке, синем галстуке на резинке, в синих галифе с красной тесемкой по шву, в начищенном до сияния хромовом сапоге.

Глафира Петровна тоже принарядилась чин-чином: на ней был темно-серый тонкого сукна пиджак с подкладными плечами, богатого табачного цвета шерстяное платье, присборенное на поясе, – все тоже трофейное. А в чем Глафира Петровна обута, как всегда в случаях церемоний, видно не было, потому что она сидела за письменным столом, а костыли были припрятаны за стулом.

– Так, – приосанилась Глафира Петровна, – начнем с Богом! – И она перекрестилась троекратно в сторону окошка, хотя на стене за ее спиной висели портреты товарища Ленина и товарища Сталина.

– Жених, остаетесь ли вы при своей фамилии – Серебряный или берете фамилию жены – Половинкина?

Возникла пауза, напряжение нарастало с каждой секундой.

– Беру фамилию жены, – вдруг четко ответил Адам.

По лицу Ивана Ефремовича скользнула тень недоумения, он даже брови поднял. А у Глафиры Петровны аж рот приоткрылся от изумления.

– Беру фамилию жены – Половинкин, – глядя прямо в глаза Глафире, повторил Алексей.

– Невеста, остаетесь ли вы при своей фамилии или берете фамилию мужа – Серебряная?

– Остаюсь при своей фамилии – Половинкина, – побледнев, отвечала Ксения и заглянула в глаза Адаму. Он кивнул ей в ответ: дескать, все правильно, молодец. Они не договаривались ни о чем, но в доли секунды поняли друг друга.

– Фу-ты ну-ты, – пробормотал Иван Ефремович, но от дальнейших оценок происходящего воздержался.

С непроницаемым лицом Глафира Петровна заполнила бланк свидетельства о регистрации. Расписалась как начальник загса. Дохнула полными, еще свежими губами на круглую печать, сохранившуюся как знамя части еще от прежнего загса, ту самую, которую она ставила и на свидетельство Адама и Александры. – Так, теперь распишитесь вот тут у меня в книжечке, молодые. Сначала ты, Ксень. Вот так. А теперь ты, братка.

Адам расписался новой для него фамилией.

– Теперь расписуются свидетели, – продолжала церемонию Глафира Петровна.

Расписалась сама. Потом Воробей – роспись у него была писарская – замысловатая, лихая.

Всю церемонию Глафира Петровна проводила сидя. Ксения перегнулась через стол, обняла ее, обе всплакнули.

– Живите, деточки, на счастье! Дай вам боже! – Глафира Петровна промокнула глаза платочком, утерла нос. – Дай боже! – И она опять перекрестилась на окошко.

Глафира Петровна подарила невесте две трофейные комбинации, а жениху – сапоги, которые он надел с утра.

– А теперь развертайте мои подаруночки, – попросил Воробей, напоминая о свертках, которые он вручил жениху и невесте, как только они вошли в загс.

В свертке невесты оказался опять же трофейный нежно-кремовый отрез на платье, а судя по его объему, то и на два. В свертке жениха были офицерский новенький китель и такие же суконные брюки галифе, еще пахнущие складом.

– Все новенькое, не смотри – муха не сидела! – гордо похлопал по кителю Воробей, хотел что-то еще сказать, да тут прервала его Глафира:

– Давай, Ваня, отметим. Где там у нас припасец? – Она взяла костыли и встала на ноги.

Иван Ефремович прошел в темный угол комнаты к какому-то шкафчику и взял с него поднос, из тех, что были в заводской столовой, а на металлическом подносе притаились четыре рюмочки, графинчик с бражкой, соленые огурчики, уже нарезанная кружочками домашняя колбаска, хлеб. Выпили по чуть-чуть жмыховой бражки, закусили.

– Зря ты, Ксень, своих не позвала, не по-людски, – сказала Глафира.

– Наверное, – вдруг согласилась с ней Ксения, до этого категорически отказывавшаяся ставить в известность маму и бабушку.

– А-а, дело сделано, – сказал Воробей, – теперь деваться им некуда. Куда им деваться?

Глафира отозвала Ксению и что-то долго шептала ей на ухо, а Ксения смеялась и целовала Глафиру Петровну то в щеку, то в шею, то в плечо, одним словом, тыкалась, зажмурясь, в большую Глафиру, как еще не прозревший кутенок в свою мамку, а закончилось тем, что обе захохотали в голос.

– Хватит вам! – добродушно прикрикнул на женщин Воробей. – Нехай лучше жених обновки примерит, а то он в этом пиджачке с чужого плеча как съеженный!

Адам послушно прошел с подарками в маленькую смежную комнату, сплошь занятую шкафами для бумаг и двумя однотумбовыми письменными столами, за которыми располагались сотрудницы. Пустого места в комнате оставался пятачок у дверей, здесь Адам и переоделся. Иван Ефремович угадал с размером точь-в-точь, или глаз был у Воробья такой наметанный, или получилось случайно, но получилось. Роста Адам был по тем временам, как говорилось, «выше среднего» – 179 сантиметров. Китель сидел как влитой, это был уже новый китель, таких в бытность Адама здоровым, в 1942 году, еще не шили. Галифе тоже пришлись в пору, подаренные Глафирой сапоги дополняли наряд как нельзя лучше. Адам расправил плечи, выпрямился, вздохнул всей грудью и вышел на смотрины.

Когда из дверей смежной комнатки загса вместо зашедшего туда женишка в кургузом пиджачке с нелепо короткими рукавами вдруг показался рослый, широкоплечий красавец-офицер страны-победительницы, все обомлели.

– Даже в кино я таких не видала! – прошептала Глафира Петровна, и на глаза ее набежали слезы умиления.

– От это да! От это гвардеец! – восхитился Иван Ефремович, не склонный к комплиментам кому бы то ни было, а тем более мужчинам.

– Это мой муж! – прижалась к плечу Адама Ксения. – Это мой муж! – повторила она звенящим, срывающимся голосом. – Поняли?!