Том 7. Мы и они

Гиппиус Зинаида Николаевна

Боюсь, что В. Муйжель («Собр. соч.», том И, т-во «Просвещение») относится к писателям, подобно г. Юшкевичу, плотно себя определившим и никаких новых надежд не подающим. Если кто-нибудь лет через пятьдесят вспомнит о Муйжеле при составлении историко-литературного словаря, то, наверное, ограничится тремя строками: «Это писатель эпохи первой революции. Начинал революционными сцепками, перешел к повестям из тогдашнего народного быта. Особым успехом не пользовался. Сотрудничал в журнале «Русское Богатство». Вряд ли, впрочем, и этих кратких строк удостоится в грядущем г. Муйжель, хотя особенно плохим его назвать нельзя, кое-какие маленькие рассказы ему даже удаются. В этом II томе «Собр. сочинений», где между «писательством народным» еще попадаются «сцены времен революции», лучше других рассказ «Уголовные». Зато невыносим «Кошмар» – описание невинного пикника, который кончился тем, что идеальных студентов и курсисток разгоняли нагайками, били, обнажали девушек и т. д. Если этого не было,

то стыдно писать об этом; если было – еще стыднее, потому что нельзя на такие вещи реагировать «произведениями искусства». Есть переживания, которые не могут служить литературным «сюжетом», или они не переживания. Естественный человеческий стыд давно, нипочем, забылся; давно пустил эти «сюжетики» Леонид Андреев; так давно, что они даже из моды вышли, а долго держались. Теперь только «Русское Богатство» нет-нет да и подпустит опять рассказик с нагайками, думая, что это как-никак возбудит благородные чувства. А мне, – да и мне ли одному, – кажется, что писание и печатание теперь «революционных» сценок, рассказов, описаний, стишков всяких – дело не очень-то доброе, есть в нем какая-то бесстыжесть. Мы, мол, «успокоились», мы теперь зато «творим в области искусства». Не рано ли, господа «революционные писатели»? Или «беспокойство» все было для новых сюжетов? Малое беспокойство, малая боль, быстрое и легкое утешение, ну, не особенно вышло, зато и само «искусство» – голая дешевка. «…То, что пел Герасимов (студент на невинном пикнике, в „Кошмаре“), была большая, сильная песнь, и в словах ее так же, как в мотиве, чувствовалась твердая, как сталь, и блестящая, как она, мысль». Когда Герасимов окончил, «голова его была гордо поднята, и свет костра дробился прыгающими искорками в его широко открытых вдохновенных глазах». Какое же это «искусство»? Нет, стыд и стыд, и даже два стыда: первый стыд – тот, о котором я говорил выше, а второй – просто себе стыд за подобную «литературу».

Таким же стилем пишет г. Муйжель и «народные» свои романы. Я этим не хочу сказать, что г. Муйжель совсем не знает среды, которую описывает, и мужики у него говорят языком студентов. Нет, может быть, ему и приходилось наблюдать «народную» жизнь, прислушиваться к народным речам; не язык, – именно «стиль» у него везде одинаков. И стиль этот таков, что вряд ли можно г. Муйжеля назвать писателем «народным».

Впрочем, что такое «народный» писатель? Тот ли, который пишет о народе? Или тот, кто сам «из народа»? Или, наконец, кто доступен народу? Разбирать эти, давно у нас спутавшиеся, слова и понятия было бы скучно; говоря со строгой точностью – нет и не может быть никакого «народного писателя». Есть писатели, есть литература, это одно. И есть «народное творчество», которое никак литературой назвать нельзя, ибо оно – совсем другое.

Вопрос об этом «народном творчестве» и отношении его к «литературе» – вопрос очень интересный. Особенно если не слишком раздвигать горизонты, а взять его в некоторой условной узости, в определенности времени.

О чем бы писатель ни писал, кто бы он сам ни был, но если работа его – действительно литература, – она дело интеллигентское, ибо она создается по принципу известного раскола, т. е. по принципу «утверждения личности», – индивидуализма. Литература иного принципа не имеет. Между «народным творчеством» и «литературой» совершенно такая же пропасть, как признанная, пресловутая «пропасть между народом и интеллигенцией». Не знаю только, почему существование «пропасти» приводит многих в отчаяние. На практике и в частностях разделения порою могут быть печальны. Но естественно же, что разделены два противоположных принципа, два, до времени, взаимоисключающих понятия, – коллективизм и индивидуализм. А кроме того, – и это очень важно, – под обеими пропастями (в сущности, одной и той же) есть подземные, невидные, ходы, есть постоянное, таинственное сообщение. Каким-то неизвестным, неисследимым образом «литература» наша зависит от «народного творчества» (так же, как «интеллигенция» зависит от «народа») – и обратно. Непосредственных влияний не заметно, их нет; а подземные сказываются, хоть не скоро, да верно.

Литература наша пока не падает; нет в ней Пушкиных, Достоевских, – зато есть кое-какие приобретения, есть развитие. Но не иссякает ли «народное творчество»? Иссякает, – вот как о «благодатных дарах церкви» сказано, что в каком-то там веке они вдруг начали иссякать?

«Коллективное» – народное – творчество прежде всего органично: оно растет из жизни прямо, как стебель из земли. В жизни народа должно что-то совершаться; пережить что-то надо, чтобы явился новый росток. Созданию всякой легенды предшествовало реальное переживание. Как тут ошибались некоторые наши религиозно-философские писатели, которые еще недавно с жаром толковали о необходимости новых «легенд», ожидая на этой основе создания… новой религии! Путь как раз обратный: на факте, религиозном чисто, или другом, на реальности только – основано всякое народное творчество.

Быть может, слишком кратки сроки, слишком близоруки глаза современников, быть может, нельзя утверждать со смелостью, что народное творчество «иссякает». Как бы то ни было, проявлений творческих в народе

сейчас нет, и это-страшно; страшно думать, что ни последние события революционные, ни даже последняя война не переживались в народе глубоко. Иначе остался бы хоть какой-нибудь след…

Народная поэзия сегодняшнего дня – частушка; она единая царица всех углов России, и она создается легко, мгновенно. Нынче распустившаяся – завтра облетает, забывается, на ее место уже готова другая. Частушка уродлива, – в ней смешение двух принципов: индивидуалистического, интеллигентского (это видно по содержанию, не только внешнему, но и внутреннему, по складу, по «психологии») и принципа обратного: ведь частушка создается органически, сама собой, всеми, – никогда одним.

Собирать частушки, как собираются русские песни – бесполезно. Сборник «Частушек Псковской губернии», изданный год тому назад, уже нынче не представляет никакого интереса: иные поются «песни», новые, а те забыты. То же наблюдаю я и в Новгородской губернии, в этом «сердце» России.

В прошлом году это было. Теперь другие, «модные» поем.

«Модные» оказываются не теми же, по потрясающе похожими на прошлогодние, внутренне похожими: плохие, глупые стихи, – «стишок» Смердякова, – с однообразной бессодержательностью: напился, подрался, поколотили, у милки дом с карнизом, кофточка в полосочку, гребеночка в причесочку, опять напился, опять колотили, только раньше «меня били не гораз, в леву щеку восемь раз», а нынче «били колотили в три стяга четыре гири». В следующем году, очевидно, камнями будут «по-модному» бить, иначе как-нибудь. Вот и вся разница. Ни малейшего следа человеческой мысли, и никакого отзвука чего бы то ни было, происходившего вне вот этой дороги, вот этой казенки, вот этой драки. Времени точно не существует. В частушках своя «вечность», да и широки они – как сама Русь: поется про эту казенку, но все казенки, все драки, все дороги – как одна, потому и частушка как бы одна по всей России.

Три поэта, случайно съехавшись вместе, выдумали домашнюю игру: написать несколько частушек, перемешать с подлинными, кто узнает? При современном навыке «стилизовать» – чего, казалось бы, легче?

И, однако, никому из «стилизаторов» не удалось скрыться. Не по силам им было проникнуть в тайну какого-то особенного частушечного бессмыслия. Правда, подражание всегда несовершенно, стилизация всегда стилизация; но частушки – прежде всего «плохие стихи»… а вот, тайна их скверности неуловима.

Как знать, впрочем? Может быть, в частушках есть капля истинного «народного творчества», и она-то для нас и неуловима? Все может быть. Но пока неуловима, пока сегодняшняя «народная поэзия» кажется нам лишь грустным идиотством, – так и будем говорить, без лишнего притворства, без меда умиления. И бояться за этот народ, который пережил все последние годы, не заметив их, как во сне, – тоже будем открыто. Ведь страх еще не безнадежность, не потеря веры.

Возвращаясь, в заключение, к современным литераторам, пишущим «о народе», как Муйжель и другие, я должен сказать, что во всех них чувствуется какая-то коренная, нынешняя, фальшь. И это независимо от таланта и от фактического «знания» народа. Уклон, что ли, фальшивый, сама тенденция, грубость черных красок, непременные ужасы и «ужасики», оканчивающие эти писания. Всегда точно «счастливый» пишет о «несчастных». Корень забывается; то, что нужно бы вечно повторять себе, – перифразу поэта:

Мы вес несчастливы равно, Но все несчастливы различно.

Ив. Бунин менее других фальшив: но зато он и отсутствует сам в своих произведениях. Роман с отсутствующим автором может быть хорошим, но гениальным – никогда.

Летняя книжная бедность незаметно отвлекла меня от литературы к непосредственному словесному «творчеству», – к «частушкам». Надо надеяться, что осень и зима дадут нам книги действительно новые и такие, о которых стоило бы с любовью поговорить.

P. S. С грустью отмечаю, что борьба против некоторых новейших искажений русского языка, борьба, в которой и я иногда принимал участие, – бесполезна. По крайней мере непозволительное «одевание» на себя калош, платьев, шляп и т. д. упорно продолжается всеми новейшими писателями, не исключая талантливых. Я заметил однажды г. Осипу Дымову, что он в трех строках сумел три раза «одеть» голубую кофточку. Издавая рассказы книгой, автор эту кофточку исправил, но… только одну кофточку! В той же книге все другие кофточки по-прежнему «одеваются». Но не в Осипе Дымове дело. Не он навел меня на безнадежные размышления. А загляните в один из томов известного издания С. А. Венгерова – «Пушкин». Это громадная, тщательная работа. Роскошно изданные книги. И там, под рисунком во всю страницу, крупным шрифтом напечатано: «Людмила одевает шапку Черномора». Что же после этого? Если пушкинская Людмила стала «одевать» шапки, если в этом убежден такой знаток русской словесности, как С. Венгеров, видно уж ничего не поделаешь. Надо покориться и признать за «новой формой» право гражданства. И ждать, что за «одеванием» калош и шапок пойдут в свое время их «раздевание». Г. Минский где-то уж «раздел шляпу». Это первая ласточка.