Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли
Шрифт:
Так поиграл ветер с липой, подобрался к туче, дунул, и брызнула туча и сразу вся разошлась дождем.
Другую тучу ветер нагнал и погнал, и вот из-под этой тучи вырвались яркие лучи, и мокрые леса и поля засверкали.
Рыжие листья засыпали рыжики, но я нашел немного и рыжиков, и подосинников, и подберезовиков. Это и были последние грибы.
Наступило время, когда из мокрых, холодеющих лесов синицы приближаются к домам человеческим.
В кусту шевельнулся лист желтый – от капли он шевельнулся, или за листом птичка?
Вдруг с одного
Тогда открылось, что за листом была хохлатая головка, и мы по ней узнали синичку: это был королек, и это он тогда первый шевельнул листик жасмина, а капля добила, и листик упал.
Сегодня за день было два случая: два раза большая синица через форточку влетала в наш дом.
В этом сером осиннике весной, бывало, тянули вальдшнепы, а теперь желтые листья летят.
В темных лесах загорелись светильники, иной лист на темном фоне так ярко горит, что даже больно смотреть.
Липа стоит уже вся черная, но один яркий лист ее остался, висит, как фонарь, на невидимой нити и светит.
Утро сырое, туманное, похоже на тяжело спящего человека: пробуждается не скоро, слышит, а глаз не хочет открыть.
Туман сгущается, и капли оседают на желтых листьях: скатится капелька на другой листик – станет там две, упадут, и листик не выдержит, падает вместе с каплями.
Листик за листиком падают с липы на крышу, какой листик летит парашютиком, какой мотыльком, какой влнтиком. А между тем мало-помалу день открывает глаза, и ветер с крыши поднимает все листья, и летят они к реке куда-то вместе с перелетными птичками.
Тут стоишь себе на берегу, один, ладонь к сердцу приложишь и душой вместе с птичками и листьями куда-то летишь.
И так-то бывает грустно, и так хорошо, и шепчешь тихонько:
– Летите, летите!
Так долго день пробуждается, что, когда солнце выйдет, у нас уже и обед. Мы радуемся хорошему теплому дню, но уже больше не ждем летящей паутинки бабьего лета: все разлетелись, и вот-вот журавли полетят, а там гуси, грачи – и все кончится.
Сегодня хватил мороз –8. Солнце открытое на все небо, и душа отвечает вся вполне великому торжеству. А началось это в прошлую ночь: со дня на ночь и всю ночь моросил мельчайший дождь, а к утру пошел снег – первый зазимок, и подмерзшие капли обращались в дождь, а на северной стороне ветерок сдувал снег: на юге шел дождь, на севере снег. Пауки, не ожидая мороза, везде развесили паутину свою на черных мух, а полетели белые и наполнили их тяжело, как гамаки.
В лесу торжественная тишина. Кусты под высокими деревьями – ольха, жимолость, рябина, черемуха – мало ли их! – друг перед другом выставляются, кто больше сохранил на себе золотых монеток.
На горе стоит лес, по-за лесом солнце восходит. И каждое черное дерево укладывает на белую от мороза землю голубую тень.
А в белые просветы между деревьями сюда врываются пучками светлые лучи, и последние золоченые листики лещины горят в них, как и вправду золотые.
На реке еще, даже у самого берега, нет ни стеклышка.
В лучах солнца, проникающих в лес осенний, не поймешь, где листья и где птицы летят.
А на большой лесной поляне и упавшие листья не находят покоя: одни, как мыши, перебегают поляну, другие хороводом кружатся, вихрятся, носятся и, когда попадают в течение ветра над лесом, опрометью мчатся под синими, почти черными тучами и между ними голубыми сияющими небесными полянками, и тут уже не поймешь, где листья мчатся, а где перелетные птички.
Папоротник еще совсем зеленый стоял, но его теперь доверху завалило листвой желтой, ароматной, шумящей под ногой.
Елки всей своей густотой закрыли широколиственный клен, и он между ними осенью не блек, а цвел и светил… Когда же время пришло, он, как иной человек перед лицом смерти сложит руки на груди, так он сложил свои листья и стоит голый, но совершенно спокойный: больше взять с него нечего.
Пока еще солнце разогреет, а насекомые замерзли, и в коре их не скоро найдешь. Вот почему, наверное, поползни по утрам теперь выбегают на дороги, и их, обычно бегающих по стволам вверх и вниз головой, сразу заметно среди других на дороге, как узнаешь моряка на сухом берегу.
В кусту что-то зашевелилось, я пригляделся и вдруг ужасно обрадовался – это был воробей, наш воробей! Он с нами живет, он свой, и никуда от нас не улетит.
Тихо. Между деревьями синим столбом подымается прямой дым. С самого утра комарики мак толкут. Тепло, светло, и так прекрасно, спокойно и умно, как не бывает весной.
А воробьи, живущие над окном под наличниками, ведут себя оживленно по-весеннему, и у одного в носу был даже пух для гнезда. Нашли же они себе место: и им хорошо, и нам не мешают!
Да, вот именно такое утро сегодня, как будто каждое существо на земле нашло свое место, и никто никому не мешает: вот истинный образ мира во всем мире.
Такая чудесная погода, какая редко бывает и в апреле. Березки совсем было облетели и приготовились спать до весны, а тут теперь, кажется, готовятся, как в апреле, распускаться. И вороны кричат по-весеннему упорно и страстно. Забормотал тетерев, и кто-то в деревне запел на всю округу.
Листья опали с деревьев, но почки будущих листьев будущей жизни определились, и на каждой почке сверкает большая светлая капля.
Давно заметил, что когда ветерок, проникающий в лес, качает ветви деревьев, то в этом есть особенная глубокая прелесть. Давно ищу средства это изобразить. Может быть, соединить это с листопадом? Буду наблюдать.
Монетки осени так промерзли или подсохли, что слышно, как в трепете друг о друга стучат.
Трепещущие листики бьются друг о друга, стараясь оторваться и улететь. Но когда оторвутся, падают, обращаясь всей массой листвы в удобрение. Так листики, и много людей таких, но настоящий человек в чувстве свободы окрыляется и движется вперед и вперед.