Том 7. Последние дни (с иллюстрациями)
Шрифт:
Иван Александрович принимал чарку так, как Наполеон принимал ключи от побежденных им городов.
А голоса, истерзанные болезнями и всякими недугами, вопили из разных палат:
— Здравия желаем…
— Всем довольны…
НДП. Молва о Хлестакове мигом разнеслась во все концы глухого уезда и достигла ревизора из Петербурга, едущего инкогнито.Ревизор-инкогнито, одетый в партикулярное платье, сидел в бричке, словно пораженный
Ревизор надел ее, сразу преобразился в грозное расейское начальство, прыгнул в бричку, съездил кулаком по шее ямщика, лошади рванулись, и тройка понеслась.
После бутылки толстобрюшки и губернской мадеры Иван Александрович Хлестаков, сопровождаемый чиновниками, нетвердой походкой входил в гостиную Сквозник-Дмухановского.
— Завтрак был очень хорош. Я люблю поесть. Ведь на то и живешь, чтобы срывать цветы удовольствия.
В это время торжественно распахнулись двери, и во всем своем великолепии предстали Анна Андреевна и Марья Антоновна, умышленно остановившись в дверях, как и рамс, в которой все замысловатости туалета и сами они выглядят значительно эффектнее.
Иван Александрович, увидя дам, сразу преобразился и эдаким петушком, быстренько на цыпочках подлетел к ним и застыл в умилении. Городничий за спиной Хлестакова коротко рекомендовал:
— Жена и дочь.
И в противовес грубоватому голосу городничего, голос Ивана Александровича был самым приятным. Под сильным хмельком он отвесил Анне Андреевне такой поклон, что даже благородный какой-нибудь испанский гидальго просто позавидовал бы такому изяществу и тонкости обращения.
— Как я счастлив, сударыня…
Анна Андреевна как-то сразу поддалась чувству изящного со стороны ревизора.
— Нам еще более приятно видеть такую особу…
— Помилуйте, сударыня…
Анна Андреевна, как королева, оперлась на протянутую руку Хлестакова, и Иван Александрович галантно проводил ее к дивану мимо стоящей шеренги чиновников.
Сердце Анны Андреевны наполнилось восторгом, и, не желая оставаться в долгу перед столичным гостем, она приглашала ревизора сесть.
Но разве просто сказанные слова могут что-нибудь разъяснить? И первое слово Анна Андреевна сказала протяжно, певуче:
— Про-шу… — А дальше голос Анны Андреевны как-то сам обозначился, и уже слова:
— …покорнейше садиться, — Анна Андреевна неожиданно как будто пропела.
Хлестаков был во вдохновении. Он метнул взгляд на чиновников и как бы говорил: «Видали — влюблена, от одного моего взгляда влюблена».
И все услыхали ответную приятную руладу:
— Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
Ивану Александровичу хотелось поразить всех окружающих и особенно Анну Андреевну. И вот здесь-то его тросточка и сыграла самую важную роль. Увидев в отдалении вазу с фруктами, Хлестаков, не вставая, нацелился, пронзил яблоко и прямо
Анна Андреевна метнула в чиновников взгляд, который чуть ли не говорил: «Видали, пентюхи, сморчки деревенские, один мой взгляд — и ревизор у моих ног».
Осип, слуга Хлестакова, выпив не одну кружку хмельного, сидел в людской в доме городничего и так же, как Иван Александрович, был окружен любопытными. Грудастые девки глядели ему в рот и ждали от него столичных сказок. Осип чувствовал на себе внимание.
В людскую вбежал слуга городничего Мишка и при всех передал Осипу жалованный Антоном Антоновичем стакан водки, на дне которого лежал «рупь» серебром. Водку Осип выпил и, наслаждаясь звоном серебряной монеты, разглагольствовал:
— Конечно, если пойдет на правду, так житье в Петербурге лучше всего, деньги бы только были. А жизнь тонкая и политичная: театры, собаки тебе танцуют…
А наверху, в гостиной городничего Иван Александрович тоже говорил о Петербурге. Ему он нравился больше, чем Осипу. Он воспламенялся и с жаром говорил:
— Эх, Петербург! Что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю.
Иван Александрович осмотрел внимательным взором стоящих в шеренгу чиновников, желая проверить, может быть, они точно думают, что он только и делает, что переписывает.
Но чиновники стояли в должном почтении и навытяжку, и тут Иван Александрович каждому из них на ушко, в виде презента, передавал о своем положении в Петербурге.
На ухо городничему он шептал:
— Начальник отделения со мной на дружеской ноге.
А все чиновники старались уловить, что изволили сказать ревизор на ухо городничему. А Иван Александрович уже на ухо Землянике шептал:
— И сторож летит еще на лестнице со щеткой. Позвольте, Иван Александрович, говорит, я вам сапоги почищу.
И уже всем и скорее Анне Андреевне и Марье Антоновне говорил:
— И только выйду…
И широким движением руки Иван Александрович нарисовал лестницу, подобной которой нельзя отыскать в природе. Лестница развернулась, словно скатерть самобранная. Тридцать тысяч ливрейных лакеев с булавами стояли на ней по бокам. Высшая столичная знать стремилась вверх по лестнице, и вдруг все замерло, все склонилось долу, и только слышалось на все лады:
— Иван Александрович… Иван Александрович идет… идет Иван Александрович…
Играя тросточкой и поблескивая звездами на груди, по лестнице восходил Иван Александрович, не замечая окружающих.
Мишка, слуга городничего, с замиранием сердца подслушивал у гостиной городничего.
А в людской Осип, желая поднять свои авторитет и придать себе важности в глазах слушающих, иронизировал по поводу барина:
— Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь е-ли-стра-тиш-ка…
Но Осип спохватился и решил держать язык за зубами. В людскую вбежал Мишка-слуга, глаза его горели. Он все слышал, что расписывал Хлестаков, и с наслаждением передавал на всю людскую.