Том 7. Рассказы и повести. Жрецы
Шрифт:
Рита на минуту примолкла.
— И я имела дерзость, — продолжала она, — обвинять тебя в том, в чем грешна едва ли не больше тебя… Каюсь, я не имела права…
— Только потому, что не имела права? — воскликнул Заречный.
— Да.
— А если бы считала себя вправе?
— Ты знаешь… Я не могу и теперь кривить душой… Я, быть может, и ошибаюсь, но ты не тот, каким мне казался… Но к чему об этом говорить?
— Не тот?! Но еще недавно ты иначе относилась ко мне.
— Да. Но разве я виновата, что мой взгляд изменился.
— Сбруева, например, ты
— Он никого не вводит в заблуждение. Он не говорит о мужестве, которого нет… Он не любуется собой… Он не играет роли…
— Но и я не лезу в герои… Вчера моя речь… Тебе она не понравилась?..
— Ты играешь своим талантом. Раньше ты не то говорил.
И Заречный чувствовал, что Рита права. Он раньше не то говорил!
— О Рита, Рита! Если бы ты хоть немного любила, ты была бы снисходительнее.
— Быть может!.. Но разве я виновата?
— И ты разочаровалась во мне не потому, что я не тот, каким представлялся, а потому, что ты увлечена кем-нибудь… И я знаю кем: Невзгодиным! — в отчаянии воскликнул Заречный, вскакивая с дивана.
— Даю тебе слово, — ты знаешь, я не лгу! — что я никем не увлечена. И Невзгодин давно избавился от прежнего своего увлечения. Ты думаешь, что только увлечение кем-нибудь другим заставляет женщин разочароваться в мужьях? Ты мало меня знаешь… Но в этом я не виновата… Я не скрывала от тебя своих взглядов… Но к чему нам считаться? Позволь мне досказать…
— Что ж… досказывай… Не жалей меня… Я даже и этого не стою! — промолвил жалобным тоном Заречный.
«А меня разве он жалеет?.. Он только жалеет себя! О безграничный, наивный эгоизм!» — невольно подумала Рита и продолжала:
— После всего, что я сказала, ты, конечно, поймешь, что прежние наши отношения невозможны… Мы должны разойтись…
— Разойтись?.. Ты хочешь оставить меня? — в ужасе проговорил Заречный.
— Это необходимо.
— Рита… Риточка!.. Не делай этого! Умоляю тебя… Не разбивай моей жизни!
И, почти рыдая, он вдруг бросился перед ней на колени и, схватив ее руку, осыпал ее поцелуями.
Он был жалок в эту минуту, этот блестящий профессор.
«И это мужчина!» — подумала Рита, брезгливо отдергивая руку от этих оскорбительных поцелуев.
Злое чувство охватило ее, и она строго проговорила:
— Встань. Не заставляй меня думать о тебе как о трусе, не способном выслушать правды! Положим, я виновата, но разве весь смысл твоей жизни в одной мне? А наука, а студенты, а общественный долг? — о которых ты так много говоришь?.. — ядовито прибавила она.
Николай Сергеевич поднялся и отошел к дивану.
— Я жалок, но я люблю тебя! — глухо выговорил он.
— Все «я» и «я»… Но и я так жить не могу…
— По крайней мере не сейчас… Повремени… Подумай… Дай мне прийти в себя…
— Ты этого непременно требуешь?
— Я прошу…
— Изволь… я останусь некоторое время, но только помни: я больше тебе не жена!
С этими словами она вышла из кабинета.
Заречный долго еще сидел на диване, растерянный, в подавленном состоянии. Приход Звенигородцева
— Смотри… Читай, что подлецы написали про нас! — заговорил он, после того как расцеловался с Заречным, подавая номер «Старейших известий»… — Я был у тебя два раза… был у Косицкого, у Цветницкого… У всех был… Надо отвечать… Обязательно… Ведь эта статья… форменный донос… И кто только мог сообщить сведения?..
Когда Заречный прочитал, в чем его обвиняют, он порядком таки струсил. Через несколько минут он уехал с Звенигородцевым к одному из профессоров, у которого должны были собраться все, задетые в статье, и решил на следующий же день сделать обещанный визит Найденову.
Несмотря на очевидную нелепость статьи «Старейших известий», она, как и предвидел Найденов, произвела большую сенсацию в интеллигентных московских кружках и особенно среди жрецов науки.
К вечеру уже были распроданы все отдельные номера газеты, обыкновенно мало расходившейся в розничной продаже. Всякому хотелось прочесть, как «отделали» профессоров. В этот день везде говорили о статье и тщетно допытывались узнать, кто автор, заинтересованные его именем едва ли не столько же, сколько и его произведением. Кто-то пустил слух, что автор Найденов, но никто не поверил, считая эту «старую шельму» слишком умным человеком, чтобы написать такой грубый пасквиль.
Люди, не разделявшие мнений воинствующей газеты, разумеется, возмущались статьей, но это не мешало, однако, весьма многим втайне радоваться скандалу, всколыхнувшему, словно брошенный камень, сонное болото и дававшему повод к пересудам, сплетням, цивическим излияниям по секрету и к самым пикантным предположениям об эпилоге всей этой истории.
А эпилога почему-то все ожидали, хотя и знали, что никакой «истории», в сущности, не было.
Но более всего, и не без некоторой наивности, москвичи изумлялись наглости, с какою составитель отчета, очевидно присутствовавший на юбилейном обеде, извратил смысл речей некоторых застольных ораторов и в особенности — речи Николая Сергеевича, которая так всех восхитила. Многие ее слышали, многие ее читали в других газетах, и извращение, видимо умышленное, при помощи вставок и замены одних слов другими, так и бросалось в глаза.
Эта, по общему мнению, блестящая и талантливая речь, возводящая в культ служение, по мере возможности, маленьким делам и порицавшая бессмысленность и бесплодность всякого геройства, даже и такого, как выход в отставку, — эта красноречивая защита компромисса и восхваление его, как гражданского мужества, в передаче автора являлась чуть ли не вызовом к протесту.
Это было уж чересчур наглое вранье и возмутило даже благодушных москвичей.
Нечего и говорить, что бессовестные и несправедливые нападки на Николая Сергеевича, который к тому же был излюбленным человеком и гордостью москвичей, по крайней мере не меньшей, чем М.Н.Ермолова, филипповские калачи и поросенок под хреном у Тестова, — еще более подняли престиж блестящего профессора в глазах многочисленных его почитателей и почитательниц.