Том 7. Рассказы, очерки. Статьи. Письма
Шрифт:
Потом в растворе двери золотая, кудрявая от щипцов головка и смеющиеся серые глаза под золотисто изогнутыми ресницами. Черные брови тонко подведены.
– Я чево тебе давно все хочу сказать, – усаживалась на скамейку Лариониха, и все никак не отдышится.
Поля жила в крохотной кухоньке, чисто вымытой, выбеленной. На полке ярко отчищенные алюминиевые кастрюли, сковородки, граненые стаканы, рюмки и все на хрустальных ножках, – что успела спрятать, когда национализировали после бегства мужа дом. Все время дрался с красными. Наверное, пробирался к ней,
– Здравствуйте, тетечка!
Поля поцеловала тетку в бледно-дряблую щеку.
– Тебе, Поля, замуж надо выходить.
Поля блеснула глазами.
– За кого?
– Ну, мало ли! Вот хоть бы квартирант твой.
– Это Боков-то!
Она вытянула губы трубочкой под самый нос.
– Ну да!
Поля закрутила золотой головкой, и подвитые кольца резво запрыгали.
– А ты чего ждешь? Опять офицера?
– Нет, я уже не жду, – их нету.
– Ну, то-то! А этот – полнокровный из себя.
– Нет.
– Да тебе какого рожна?
Поля засмеялась.
– Рыжий.
– Тьфу, дура! Тебе с рыжины не воду пить. Вот так весь век заботиться о ней – и никакой благодарности.
– Много вы назаботились обо мне.
– Да кто тебе приданое дал? Кто дом вам справил?
– Дом мужнин был.
– А капитальный ремонт?
– А сколько дядя процентов драл с нас?
– Вот дура-то, прости господи! Вот отступлюсь от тебя, одна на всем свете останешься. Кто тебя обувал, одевал? Кто в гимназии учил? Вот тебе матерь божья, брошу и заходить не буду.
Поля обняла ее и поцеловала.
– Тетечка, ну не сердитесь. Он же – мужик. Из Красной Армии только что пришел.
– Да теперь из мужиков же и правители.
– …да и не смотрит на меня.
– От тебя зависит.
Иссохшая степь опаленно летела навстречу по обеим сторонам. Машину с железным скрипом расхлябанно шатало, подкидывало, и семеро партийцев, как вареные раки, то и дело валились в тесноте друг на друга, обжигаясь о деревянную обводку кузова. А степь неслась, и за колесами бурными взрывами рвалась горячая пыль.
Только шофер прочно сидел, как припаянный к рулю, да мальчик, плотно прижавшийся между коленями отца, поставил локотки на эти колени и, подпирая голову, ловил серыми глазами уносящуюся степь и угрожающе проносящиеся у самых колес красно разинутые, истрескавшиеся глинистые овраги.
Дальние увалы просторными громадами надвигались из синевы, и машина с усилием вкатывалась на их иссохшие спины, меняя гремучий голос на замедленный низкий рокот напряженного усилия.
В горячем мутно-белесом небе плавают кругами рыжие с подпалинами коршуны. Через минуту уже далеко назади плавают точки.
– Заяц – скок, скок… и волк скок… – слышен
– Сволочи!.. И машину угробишь…
Шофер зло вывернул руль, машину кинуло, и опять всех повалило.
– Да ты легче, товарищ.
– Легче! Не видишь, товарищ, с дорогой что сделали? Скрозь перепахана.
А серые глаза без устали ловят несущуюся навстречу степь, и сквозь рокот машины голосок:
– …а заяц – скок, скок, а волк – скок, и все ближе и ближе. А заяц уши положил на спину, ка-ак скакнет пять раз, а волк – хам! А заяц – ви-и-и!!
В несшейся машине, заглушая ее рокот, пронзительно раздалось заячье верещанье.
– Ты чево? – спросил Дубоногов, расправляя затекшие колени.
Все ласково посмотрели на мальчика, засмеялись.
Мальчик конфузливо тыкался в колени отца, ища, куда бы спрятать загоревшиеся уши.
– Тебе неловко сидеть?
– Нет, ловко, папа.
Машина говорливо подкидывала и стукала ослабевшими рессорами. Каждый опять занялся своим.
Дубоногов думал тяжело и медленно:
«…Кто бы это?.. ловко сеет… то-то народ кособочится… черт их там разберет… а, должно быть, умный мужик… предсельсовета тоже прощупать надо… весь куст обшарить…»
Торчавший на переднем сиденье, как веха, Кизилев достал из кармана дождевика сплющенный хлеб и стал кусать. Откусит, и посмотрит на следы зубов, и жует в такт урчанию машины. Прожует, проглотит, играя кадыком, откусит и опять посмотрит на следы. Медленно жевал, поглядывал, качался, как веха, и думал.
Нет, не думал. Просто жевал кусками, и уносилась кусками степь, и уносилась кусками работа, – хутора, собрания, убеждения, ругань, злобный вой и возможность каждую минуту повалиться на сухую истрескавшуюся землю от пули из-за угла. Кусал, и посматривал, и качался, как веха.
«Эх, как холостой живу».
А у Лупоглазова свое – без умолку говорит. Все шестеро качаются, наваливаются, давят коленями друг друга, близко смотрят в зрачки, и опять откинет всех на свои сиденья, а он говорит, говорит, говорит. И встречный ветер уносит рокот машины, режет на кусочки его речь.
– …хо-о! они, брат, едрено дерево… голыми руками их не сцапаешь… сказано, она – буржуазия… буржуазия и есть. Ты не думай… мы боремся за свое, они – за свое. Ты не думай – пушками да пулеметами. Это мы сломили. А она на хитрость идет, буржуазия-то, то-онко!.. Чем воюют?!.
И вдруг перемог рокочущий гул машины, вывалил глаза и заорал ртом, полным ветра и горячей пыли:
– Волдырями на заднице!!
«И чего мелет…» Откусил и глянул на следы зубов.
– Во-о, на это самое место…
Лупоглазое, скособочившись неуклюже и держась за обжигающее дерево кузова, хлопнул себя по заду:
– …на это самое место вздевали… Как тебе сказать… такой вроде кунпол воздушный… из тонкой проволоки с конским волосом…
Кизилев еще откусил, но не посмотрел на зубы, а сказал: